Игорь Кузьмичев - Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование

В 1979 году были изданы книги Конецкого: 1) Вчерашние заботы: Путевые дневники и повесть в них (Л., Советский писатель); 2) Соленый хлеб: Избранное (Л., Художественная литература); 3) Завтрашние заботы. Кто смотрит на облака. Путевые портреты с морским пейзажем (Л., Лениздат).

Об их ссоре см. «Опять название не придумывается» (Собр. соч. в семи томах, т. 7. СПб., 2002, с. 370–378). // Конецкий, в частности, писал: «…Я не могу с должной определенностью восстановить обстоятельства нашей ссоры и затем даже полного разрыва всяких дипломатических отношений в 1968 году. Причины разрыва: 1. Пьянство и дурь, которую люди вытворяют, находясь в пьяном состоянии. 2. Наше разное отношение к Константину Георгиевичу Паустовскому…» (с. 370). Причем несколькими страницами далее Конецкий заметил: «Мое уважение к Паустовскому и в те (послевоенные. – И. К. ) времена было и сейчас остается глубоким и искренним… (с. 375).

Казаков мог иметь в виду рассказ Конецкого «Последний раз в Антверпене» (1977), где в финале читаем: «Я все так хорошо – даже детали – помню потому, что тогда очередной раз собирался завязывать с морем; очередной раз бросать плавать. И думал, что рейс последний». В 2000 году в повести «Последний рейс» Конецкий писал: «Последний раз я был в Арктике 14 лет назад. Тогда же и была задумана книга об этом воистину последнем рейсе 1986 года – в 1987 году я из пароходства уволился».

В письме от 18 марта 1981 Казаков спрашивал: «Витя, напиши же, в конце концов, как ты и что? Давно ли умерла мама и от чего, и был ли ты в это время в море или при ней? И есть ли у тебя собака? Не покупай собаку, Витя! Ее выгуливать надо, а потом начинаешь ее любить, а потом, когда она помирает, начинаешь страдать, пить горькую и укорачивать и без того короткую свою жизнь. У меня был спаниель, 12 лет жил, переболел чумой, совсем очеловечился, а когда помер, я мамашу два раза на «скорую помощь» в Хотьково возил, потому что Чифа (так его звали) страшно любил отец, который незадолго перед этим тоже помер, и вот тут все соединилось – не приведи Бог!.. А помнишь, в Ялте, ежедневную утреннюю редиску, какую-то длинную рыбу, которую я таскал на кухню жарить, и водку, которую ты со стуком ставил на стол?» // Конецкий тогда же известил Казакова: «Отвечаю на вопросы. Мама умерла девять лет назад. Одна в квартире, ночью. Как утверждают врачи – во сне, но мне не верится, и потому иногда накатывает ужас за нее. Я в этот момент ехал из Кракова в Варшаву, и она мне приснилась, и я уже знал, что она умерла. И я спокойно верю теперь в телепатию – во всяком случае, между матерью и сыном. // Собаку я не заводил, потому что знаю про все, что ты об этом деле пишешь, – очень ответственное, и чувствительное, и счастливо-грустное это дело. Ялту, редиску, длинных рыбин и водку, которая в те времена, казалось, лишь веселила, будила мысль, фантазию, веру в счастье, а нынче только угнетает и лишает творческого, оставлю в душе как самое прекрасное в прожитой жизни. И кабачок с музыкантами, и дом Чехова… Обнимаю…»

«Замызганный кинотеатрик» на Сивцевом Вражке фигурирует в «Морских снах» (третья часть романа-странствия «За Доброй Надеждой»), в главе «Чертовщина».

В том же письме от 18 марта 1981 Казаков писал: «Слушай, я тут, когда лежал в больнице в Загорске, оказался вдвоем в палате с Князем церкви, и он выписал мне журнал Московской патриархии. Так вот в одном из номеров я вычитал интереснейшее описание вскрытия гробницы Николая-угодника. (Я этот журнал найду, не поленюсь и перепечатаю // тебе подробности…) Успенский Николай Дмитриевич (1900–1987), профессор, доктор церковной истории, кандидат искусствоведения.

Конецкий – Казакову (7 мая 1981): «Дорогой Блаженный Юра! Где книга, тюлень небритый? Опять зажал? Стыдно! Спишь с Князем Церкви, впадая в сверхтяжкий грех, а сам обещаний не выполняешь – срам! Где описание мук и путешествий Николая Угодника? // Я 11 мая уезжаю в Дубулты первый раз в жизни. Там, говорят, небоскреб, бассейн для алкоголиков, – чтобы топиться, не покидая рабочего места, и пр. прелести. Приезжай, а? ‹…› // Я потерял всякое желание печататься – это все я тебе как на духу говорю. То, что деньги кончаются и это означает необходимость опять что-то печатать, – ужасно. И не только процесс редактур и цензур, нет! Но просто мне как-то не хочется показывать опять себя всем желающим в своем нежном исподнем. Если бы не деньги, то я все писал бы для того, чтобы печатали после смерти. Тут, вероятно, связано еще с тем, что я выработал очень искреннюю манеру письма, а с годами потрошить нутро на публику все противнее и тяжелее. Писать же иначе уже никогда не научусь. Да, вероятно, и сама природа моих способностей наподобие рогов не пускает меня в рай чужих образов…» (Собр. соч. в семи томах, т. 7. СПб., 2002, с. 391–392).