Вадим Арбенин - Предсмертные слова

ДЖОН СМИТ,отставной полковой офицер армии США, врубил в гараже мотор своего шикарного «кадиллака», откинулся на подушки сидения и включил магнитофон, записывая свои впечатления: «Запах бензиновых паров просто изумителен… Сейчас 6 часов 34 минуты… Немного режет глаза… Боюсь, как бы кто не зашёл в гараж… Время тянется очень медленно. 6 часов 36 минут… Двигатель работает превосходно… Все чувства заметно обострились… Никакого желания отказываться от задуманного… Кажется, мне становится всё лучше и лучше… Прошло уже 15 минут… Кажется, давление нарастает… поднимается… поднимается… подни…»

Английский врач принял медленно действующий яд и принялся записывать свои ощущения: «Жду. Чувствую себя просто счастливым. Впервые не ведаю чувства беспокойства. Да я свободен. Сердце у меня, наверное, сильное. Оно мне не откажет… Пульс замечательный… Чувствую себя великолепно — когда же всё это закончится?..»

А ещё один вырубил последнее своё прости плотницким топором на столешнице: «Что я мог, то и сделал. А чего не мог сделать, за то и не брался. Пусть делают за меня другие». И загнал топор в доски стола — едва его вырвали оттуда потом, — и выстрелил себе в голову из дробовика.

Да и американский миллионер-филантроп ДЖОРДЖ ИСТМАН,изобретатель «сухой» фотоплёнки и популярного фотоаппарата «кодак», был того же мнения: «Друзья мои! Свою работу я завершил. Так чего же ждать ещё? Дж. И.» — черкнул он не желавшей слушаться рукой в предсмертной записке. Затем достал из письменного стола пистолет, лёг на постель, зачем-то накрыл грудь мокрым полотенцем, приставил дуло пистолета к виску и нажал на курок.

Прежде чем уйти из жизни, министр внутренних дел Советского Союза ЩЁЛОКОВнаписал в предсмертной записке: «…C мёртвых ордена не снимают». Ничего подобного, уважаемый НИКОЛАЙ АНИСИМОВИЧ,ещё как снимают, и вы это знали лучше, чем кто-либо: вас лишили звания Героя Социалистического Труда и всех правительственных наград, кроме, конечно, боевых, заслуженных на фронте! В полдень 13 декабря 1984 года у себя на даче в Серебряном Бору генерал-полковник надел парадный мундир со всеми оставшимися наградами, зарядил двухствольный охотничий карабин и выстрелил себе в рот.

Виконт ЛУИ ЭЛЬМЕДАугостил вкусным обедом своих парижских друзей, а после десерта, под рукоплескания гостей, смело вошёл в клетку с тремя голодными львами, доставленными из зверинца. В оставленной Эльмедой записке друзья прочитали следующее: «Аккуратно соберите всё, что от меня останется, и похороните в фамильном склепе». Львы оставили от виконта лишь горку окровавленных костей.

«Ну, вот и всё, ребята!» — нацарапал на стене кухни у себя в харчевне посудомойщик ГОНЗАЛЕС СОЗАи сунул голову в волосяную петлю.

«Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда», — умоляла поэта Николая Асеева в так и не отправленном перед смертью письме русская поэтесса МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА.В другом письме — друзьям писателям — она просила: «…Не похороните живой! Хорошенько проверьте». В записке, оставленной сыну Андрею, который был в тот день, 31 августа 1941 года, на воскреснике, написала: «…попала в тупик». Потом пожарила ему рыбу, поставила стул и сунула голову в верёвочную петлю, наброшенную на крюк в потолке («… я год уже ищу глазами крюк… Я год примеряю смерть…») Этой самой верёвкой она перевязывала свой чемодан ещё в прифронтовой Москве, перед отъездом в эвакуацию на восток. Тогда поэт Борис Пастернак, который помогал ей укладывать вещи, эту верёвку похвалил: «Крепкая, всё выдержит, хоть вешайся на ней». И здесь, в татарской Елабуге, в сенях избы-пятистенки крестьян Бродельщиковых, по улице Ворошилова, 10, верёвка действительно выдержала… Не выдержала Марина Ивановна. Незадолго до смерти она спросила подругу Лидию Корнеевну Чуковскую: «Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить ещё стоит? Разве вы не понимаете, что всё кончено?» И на вопрос той, что́, собственно, кончено, ответила: «Ну, например, Россия». Идея покончить со всем просто ослепила её, будто это был приказ, продиктованный Небом. О смерти сорокавосьмилетней Цветаевой, с прилепившейся к ней репутацией «белоэмигрантка» и «чуждый элемент», в печати ничего не сообщалось, и никто из друзей не шёл за её гробом, как того просила поэтесса в своей поэме «Вёрсты», написанной ещё на Пасху 1916 года. Могила её затерялась. В Тарусе, где в детстве Цветаева провела немало радостных дней, установлен памятный камень, добытый в местной каменоломне: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».