Федор Раззаков - Девять женщин Андрея Миронова

Ну, после этой и еще пары-тройки подобных шуточек моего приятеля всем нам стало ясно, что ему тут ничего не светит. Да он и сам это понял и вскоре сошел. Ну а мы поехали дальше. Я проводил новую знакомую почти до самой квартиры. На лестничной площадке мы долго стояли, без умолку говорили, уж не помню, о чем, и вдруг, как-то неожиданно для нас обоих, поцеловались…»

Самое интересное, но эта встреча подвигла Голубкину разорвать отношения с ее тогдашним кавалером – режиссером Владимиром Досталем, за которого она уже собиралась выйти замуж. По словам все того же Щербинского:

«…Она мне сама со смехом поведала, что, кажется, буквально на следующий день после нашего знакомства они с Досталем собирались подавать документы в ЗАГС. Но, по словам Ларисы, именно наша встреча и перечеркнула эти матримониальные планы. Признаюсь, что только долгое время спустя я наконец-то понял, зачем так усердно Голубкина рассказывала мне то про свои поцелуи с Досталем в бутафорской мосфильмовской карете, то про ухаживания Миронова, то еще о каких-то других своих кавалерах… Ревности у меня ко всем этим ухажерам никогда не было. В этих случаях я всегда с усмешкой вспоминал строки Есенина: «…что отлюбили мы давно, ты не меня, а я другую, и нам обоим все равно играть в любовь недорогую». Точно так же я по своему тогдашнему абсолютному непониманию ровным счетом не придавал никакого значения тому, что за Голубкиной, то бишь за «корнетом Азаровым», табуном бегали поклонницы-лесбиянки. Кстати, главный «миронововед» и «боевая подруга» Андрея Миронова – Татьяна Егорова потом, с пеной у рта, уверяла меня, что Голубкина – лесбиянка. Не знаю. Впрочем, эта проблема меня мало волновала и тогда, а уж теперь-то и тем более. Единственным нашим разговором с Голубкиной на лесбийскую тему был мой категорический протест против приглашения ею в дом некой абсолютно бездарной поэтессы-конъюнктурщицы Инны Кашежевой, странной и препротивной мужеподобной гражданки, щеголявшей в мужской шляпе из кожзаменителя и в мужском же обвисшем пиджаке. Эта весьма противная и одиозная личность была тогда известна всем писателям как отъявленная лесбиянка. Недаром же ей была посвящена эпиграмма: «Впечатленье чего-то несвежего производит Инна Кашежева». Одним словом, я тогда был не в курсе лесбийских страстей и в этом вопросе не продвинулся дальше Сафо…»

Роман Голубкиной и Щербинского длился почти шесть лет (1968–1974). О том, какие впечатления у него остались от этих отношений, Щербинский рассказывает следующее:

«…К моим огромным и огорчению, и недоумению, Лариса как личность оказалась довольно сырой и серой. Однажды мы с ней заехали в гости к одной из моих бабушек, профессору консерватории по классу арфы Ксении Александровне Эрдели, к слову сказать, окончившей знаменитый Смольный институт. Голубкина, видимо, желая показать ей, что и сама она «не лыком шита», сообщила, что Лариса – это «барское имя». Что именно так назвала Голубкину ее бабушка, которая, дескать, хотела, чтобы внучка стала «настоящей барыней».

– Господи, и это актриса! Какой-то воинствующий плебс! Ну и вкус же у тебя… – только и сказала мне Ксения Александровна после ухода Голубкиной.

Сперва мне было весьма странно то, что Лариса, будучи актрисой, сама абсолютно не интересовалась театром как искусством. За все время нашего знакомства мы вместе так ни разу и не побывали ни в одном из московских театров, кроме Театра Советской Армии. А уж о походах в Большой или в консерваторию с ней вообще не могло быть и речи. Разумеется, поначалу я сам приглашал ее, но у нее всегда находились непреодолимые причины, чтобы отказаться. Само собой, что и музеи, и выставки тоже оставляли ее совершенно равнодушной. Волей-неволей мне пришлось находить себе других спутниц для музейно-театрально-консерваторских посещений. Другой дикостью тогда показалось мне то, что за все несколько лет нашего знакомства Голубкина фактически так и не прочла ни единой книжки. Сам-то я тогда книгами просто зачитывался.

В нашем доме была огромная и отлично подобранная родительская библиотека. Многие книги в ней принадлежали еще моим деду и прадеду. А ей все это было абсолютно неинтересно. Тем не менее она любила рассказывать о том, что якобы скульптор Голубкина – ее родная тетя. Разумеется, я верил. Помню, как-то между прочим спросил:

– А ты в тетушкином музее когда в последний раз была?

– В каком-таком музее?

– Как в каком?! Да в мастерской ее на улице Щукина. (Так назывался тогда Большой Левшинский переулок.)