Дэниэл Смит - Думай, как Эйнштейн

По его же словам, он не был «слеп в отношении серьезных слабостей российской системы управления», но ощущал «ее огромные достоинства» и сомневался в том, что «более слабые методы» позволили бы ей выстоять. В то же время, питая стойкое отвращение к «тотальному подавлению» личности и свободы слова, он резко осуждал «жадных до власти» политиков, которые не гнушаются самыми грязными методами для достижения своих целей. Определенно, Эйнштейн находился в явном конфликте между своими симпатиями к социалистической идеологии как таковой – и неприятием государственной машины, которая использовала ее в своих интересах. И здесь стоит отдельно подчеркнуть, что он был далеко не единственным интеллектуалом, кто при случае не отказывал Кремлю в презумпции невиновности.

Результатом этой уклончивой позиции явились атаки с обеих сторон. Москва относилась к нему с подозрением, рассматривая его призывы к созданию «наднационального правительства» как подрывную деятельность в пользу капитализма. В Америке же, хотя простая публика и обожала Эйнштейна, власти воспринимали его весьма настороженно. К примеру, досье, которое собрало на него ФБР, состояло из 1500 страниц (и оно еще не включало отдельного «дела» о его предположительно любовной связи с Маргаритой Коненковой, богемной львицей из Гринвич-Виллидж и советской шпионкой, – истории, длившейся с 1941 по 1945 год, о которой Эйнштейн предпочитал никогда впоследствии не упоминать).

Его антимаккартистские взгляды не прибавили ему лояльности, особенно после того, как в 1954 году, находясь в Европе, он заявил: «Америке несравнимо больше, чем собственные коммунисты, угрожает ее истерическая охота на тех немногих коммунистов, которых она откопала здесь». И в этом вопросе он просто был реалистом. Если страны Западной Европы не истерят насчет своих коммунистов, вопрошал он, – зачем это нужно Соединенным Штатам? Особенно если сама эта паранойя угрожает величайшему завоеванию американцев – их гарантиям свободы личности?

Таким образом, Эйнштейн был приверженцем социализма, доколе эта философия защищала социальное равенство. Но как пламенный сторонник свободы личности, он оставался прежде всего либертарианцем.

Эйнштейн, на редкость для мировой истории, достиг величия сразу в двух ипостасях: как физик и как гуманист. Долгие годы в своей жизни он держался за веру в то, что обе этих активности можно поддерживать отдельно друг от друга. Наука вдохновляла его, а политика, подобно личным отношениям, изматывала, и потому неудивительно, что он всегда желал, чтобы его научная работа оставалась «священной» и ничем не запятнанной. Но когда он увидел, как его научные достижения крадут и начинают использовать в политических целях – для создания и распространения атомного оружия – он понял (хотя и с большой неохотой), что две эти сферы занятий начинают пересекаться.

В его заявлении 1923 года о том, что «неправильно привносить политику в научные вопросы», было даже что-то наивно-очаровательное. За сей сантимент он цеплялся довольно долго, пока наконец не признал, что подобное разделение не имеет отношения к реальной жизни. Уже в 1949 году, например, он заявлял, что «любовь к справедливости и стремление внести свой вклад в улучшение условий человеческой жизни никак не связаны с моими научными интересами».

И все-таки внутренний реалист в Эйнштейне давно уже понимал, что наука проигрывает реальности в своей главной задаче – улучшении жизни человека. Вместо каких-либо «улучшений» он видел вокруг себя лишь одно: мир, в котором научное и техническое развитие подчинило людей, сделав их рабами машин, и позволяет им «отравлять и калечить друг друга» в непрекращающихся войнах, заполняя короткие перерывы между этими войнами «суетой и неопределенностью». К подобным взглядам он пришел еще до того, как осознал, что результаты его исследований могут использоваться для создания атомной бомбы – оружия, заставившего Эйнштейна принять как факт, что научные разработки нельзя рассматривать без привязки к воздействиям (предсказуемым и предвидимым), которые те оказывают на внешний мир. В 1948 году на страницах «The New York Times» он заявил: