Александр Лукьянов - Был ли Пушкин Дон Жуаном?

Вспомним, что в разговоре с актрисой Сашей Колосовой поэт признался, что 16 лет – его самый любимый возраст. 16 лет было и Елене Раевской. Подсознание поэта скорее всего вступило во внутренний конфликт. Столкнулись две его половинки – «чувствительная» и «чувственная». «Инцестуальный» образ, который накладывал запрет на выбор сексуального объекта, постоянно проникает в сознание Пушкина и приводит в смятение его душевные струны, которые натянуты так, что готовы лопнуть от малейшего прикосновения. Чтобы освободится от давления «эдипова» комплекса, вытолкнуть из сознания недоступную и неразделенную любовь, Пушкин должен был унизить это чувство, превратить его в простой адюльтер. Прелестная девственница, которая не знает «любви томлений», соблазняется тремя мужчинами – дьяволом, архангелом Гавриилом и Богом.

Откровенно эротические картины в поэме сменяют одна другую, и, в конце концов, Мария из бесконечно чистой, божественной девы превращается в обычную девицу вольного поведения. Идеал повергнут и изничтожен. «Чувственность» поэта побеждает. Долой любые нежности и «платонизм». Презрительное отношение к женщине выражено в «Гавриилиаде» в полной мере. Пушкин, зная уловки многих дам, которые бросались в его объятия, дает в поэме уничтожающую характеристику женскому коварству, предательству и распущенности.

Однако борьба «чувственного» и «чувствительного» начала в подсознании поэта еще не закончена. В течение 1821 и 1822 годов поэт постоянно вспоминал свою неудавшуюся любовь. Образы Крыма печалят его душу, он не может забыть прекрасных дней, проведенных там. В элегии «Желание» он спрашивает:

В неоконченном наброске «Таврида» поэт вновь возвращается к мучающим его воспоминаниям:

«Бахчисарайский фонтан» стал последним всплеском «чувствительности» поэта. Всю силу своих романтических чувств Пушкин вложил в эту поэму. Он как бы освободился от тяжелой ноши. Роль «Петрарки» надоела ему. Сексуальные желания поэта не могли более выдерживать давление «инцестуальных» запретов и «платонических» увлечений.

Наконец в середине 1823 года Пушкину удалось при помощи своих петербургских друзей перевестись на службу в Одессу, куда он давно стремился, в канцелярию вновь назначенного тогда новороссийского генерал-губернатора и наместника Бессарабской области графа М. С. Воронцова. Последний считался человеком просвещенным, окружен был образованными людьми. 25 августа 1823 года поэт радостно писал брату: «Здоровье мое давно требовало морских ванн, я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу – ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе».

Одесса была гораздо культурнее молдавско-греческого Кишинева, и жизнь складывалась здесь с несравненно большим разнообразием. Итальянская опера хорошие рестораны, казино, западноевропейские газеты и книжные новинки: здесь было много образованных и любезных семейств иностранных и полуиностранных купцов, а в доме Воронцовых поэт попадал снова в тот большой свет, который он любил еще с Петербурга. Пушкин поселился в гостинице коммерсанта Рено, на верхнем этаже, в угловой комнате с балконом, с которого поэт любовался морем. Почти на глазах у него был знаменитый одесский театр, далее размещалось казино, о котором поэт упоминает в «Онегине», и которое любил посещать. Его соседом по гостинице был чиновник М. С. Воронцова – Ф. Ф. Вигель, человек умный, хотя и гомосексуальной направленности. «Но, Вигель, пощади мой зад», – иронически писал Пушкин в стихотворном послании к своему новому другу. Вигель был очень наблюдательным человеком, и его воспоминания дают нам ценную информацию о психологических мотивах многих поступков поэта. «Разговор Пушкина, – вспоминал Вигель о первых встречах, – как бы электрическим прутиком касаясь моей черными думами отягченной главы, внезапно порождал в ней тысячу мыслей, живых, веселых, молодых, и сближал расстояние наших возрастов. Беспечность, с которою смотрел он на свое горе, часто заставляло меня забывать и собственное… Бывало, посреди пустого, забавного разговора, из глубины души его или сердца вылетит светлая, новая мысль, которая покажет и всю обширность его рассудка. Часто со смехом, пополам с презрением, говорил он мне о шалунах-товарищах его в петербургской жизни, с нежным уважением о педагогах, которые были к нему строги в лицее. Мало-помалу открыл весь закрытый клад его правильных и благородных помыслов, на кои накинута была замаранная мантия цинизма».