Ольга Лепешинская: Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

Быть может, эта относительная свобода и заставила меня потянуться детской душой к природе, к животным, к цветам, которые я любила не просто собирать, но и выращивать. Было в этом, пожалуй, и другое — бессознательное желание противопоставить сухости домашней атмосферы что-то живое, теплое, согревающее сердце.

А жить в нашем доме было действительно душно.

Отца своего я почти не помню. Он умер, когда мне пошел четвертый год. По образованию он был математиком. К своим смутным воспоминаниям о нем я могу только добавить то, что рассказывали старшие братья и сестры, А они отзывались об отце, как об очень добром, хорошем, но горячем и вспыльчивом человеке.

Однако и при жизни его, как видно, верховодил в Доме не он, а мать. Была она по-своему интересным и для того времени типичным человеком. В ней сочетались природная энергия и сравнительная образованность. Она была женщиной начитанной, постоянно выписывала несколько газет и журналов, в том числе «Отечественные записки», «Русское богатство», «Русскую мысль». Не в пример многим другим женщинам своего круга, курила, хорошо играла в шахматы. Но при всем том моя мать — Елизавета Федоровна Даммер, дочь военного, служившего комендантом одного из уральских городков, — оставалась человеком совершенно буржуазной психологии, воспитанным в духе приверженности к монархизму и религии.

Всегда, занятая делами, всегда погруженная в расчеты, она обращала на нас, детей, очень мало внимания. Скупая на ласку, чаще сухая и желчная, она лишь иногда делала кому-нибудь из нас замечания. Воспитанием нашим занимались обычно совершенно чужие нам люди — няни и приходящие учителя, помогавшие готовить уроки, заданные в гимназии.

Впрочем, мать не так уж часто бывала дома. С головой окунувшись в свои промышленные и коммерческие дела, она большей частью где-то разъезжала. Неутомимость ее была удивительной. Она спешила на лошадях то в Оренбург и Челябинск, то в Губаху или в Кизел, а то и на Нижегородскую ярмарку.

А в периоды, когда она жила дома, затевались всевозможные балы и приемы, обычными посетителями которых были губернатор, полицмейстер, промышленники, духовенство и офицерство.

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что было в моей матери что-то от Вассы Железновой. Изобразив в своей пьесе энергичную, широкого размаха, но черствой души женщину, Горький несомненно создал яркий и очень типичный образ капиталистки. Именно такой была Елизавета Даммер. Разве не характерной была ее экономность в тех случаях, когда она давала нам деньги на завтрак? Перед уходом в гимназию мы получали от нее не более трех-пяти копеек. И это при ее-то богатстве!

Квартира у нас была огромная — одиннадцать комнат. И все-таки всегда в ней было тесно от людей. И не столько от детей (хотя и их было немало — шестеро), сколько от многочисленной прислуги. К ней относились две горничные, кухарка, прачка, повар, и повариха, дворник, кучер. Кроме того, у нас почти постоянно обитали репетиторы (двое младших, Наталия и Дмитрий, учились плохо и всегда нуждались в наставниках).

Вместе с нами жила также тетка, Анна Васильевна, с двумя детьми. Ей была отдана под начало прислуга и доверены все домашние дела. Но для меня самым первым и самым лучшим человеком была Аннушка — моя кормилица. Женщина доброй, ласковой души, она-то и была для меня настоящей матерью. Я глубоко к ней привязалась; и она, очевидно, относилась ко мне так же.

К прислуге в нашем доме относились по-разному. Мать — высокомерно. Для нее все эти Аннушки, Матреши и Дуняши были не более как молчаливые исполнители ее приказаний. Однако мы, дети, не могли примириться с подобным отношением к людям. В конфликтах между матерью и прислугой и я, и мои сестры всегда брали сторону слабых. Высокомерие матери вызывало в нас протест и осуждение. Бывало, по каким-нибудь пустякам мать выругает Аннушку или прачку Матрену, накричит на них — а я уж бегу к ним, в людскую или на кухню, и спешу утешить. А иной раз и поплачу вместе с ними, разделяя незаслуженную обиду.

Вспоминается, как я впервые вступила в спор с матерью.

Детские радости — скромные радости, хотя иной раз ребенку и кажется, что в них заключена вся жизнь. Жила у нас во дворе коза Машка. Не знаю, что в ней было особо примечательного, но только любила я ее очень. И вот что однажды произошло.