Ольга Лепешинская: Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

Я попыталась ее успокоить и стала расспрашивать, что же ей плохого причинили.

Она приблизила ко мне изможденное, худое лицо и с вызовом выкрикнула:

— Ишь ты! Что причинили, спрашивает! Люди, да хоть вы-то ей скажите, коль не знает!

Возбужденный шум поднялся возле кассы:

— Штрафами начисто заморили…

— С голодухи помираем!

Подходит к окошку следующий, уныло перебирает смятые бумажки и медяки и спрашивает шепотом:

— Тут и все?..

— Все, — холодно отрезает кассир. — Штраф с тебя удержали.

И снова всколыхнулся шум:

— Всю кровь нашу выпила Протопопиха со своим сыном!

— Будь она проклята!

Я стояла и чувствовала, как все лицо мое заливает краска стыда и губы начинают дрожать. Что же это такое? Ведь мать меня столько уверяла: «Все, что у нас есть, мной и отцом честным трудом заработано». Так вот он — «честный труд»…

А к окошку подходили все новые и новые люди. И этим мгновенным драмам, что разыгрывались тут, у засаленного подоконника, казалось, не будет конца.

Кивнув в сторону рабочих, кассир проговорил с обиженным лицом:

— И каждый раз так-то вот. Вон какой балаган устроили! Ну, кто там следующий, подходи!

И снова повторилось то же. Темный от въевшейся в кожу угольной пыли рабочий дрожащими пальцами пересчитал деньги и спросил:

— Пошто мало?

— Мало! — передразнил его кассир. — Работай лучше, будет больше!

Эти слова вызвали новый приступ ярости у рабочих. Я видела, как сжимаются их кулаки и горят ненавистью глубоко запавшие глаза. Вдруг возникло в душе такое ощущение, что их чувства передались мне. Не помня себя от бешенства, я вскочила и закричала на кассира:

— Вы не смеете, не смеете так делать! Я запрещаю вам! Я сообщу маме!

Кассир ничего не ответил и только когда возле окошка не осталось никого, многозначительно покачал головой.

— Зря вы, барышня, голосочек-то свой надрываете. Зря. Маменьке вы, конечно, доложúте, что тут видели да слышали. А только она не хуже нас с вами обо всем знает. Так-то вот.

Для меня его слова были страшным открытием: «Как — знает? Неужели знает? Знает и — ничего?.. Все остается как было?..» Всеми силами души стремилась я уверить себя, что это не так, что это ошибка. Ведь я все-таки была дочерью Протопоповых. Но жажда правды и справедливости оказалась сильней и крови, и воспитания. Тем более, что назавтра я смогла, сама увидеть, как добываются протопоповские деньги.

Я потребовала, чтобы меня спустили в шахту. Хотелось самой увидеть, как работают под землей люди. Погромыхивая, клеть опустила меня в сырую темень — и вот я на дне ствола. Пронизывающая сырость, тусклые огоньки лампочек, едва разгоняющих тьму, низкие своды — все это вызывало во мне чувство страха. Я спросила в смятении у сопровождавшего меня десятника:

— Ну… а если несчастье, обвал, тогда как?..

Он принялся объяснять мне, как спасают попавших в беду шахтеров, но делал это так равнодушно и безразлично, что я поняла: никого не волнует угроза несчастья, которая все время висит над головами шахтеров.

Нагибаясь, чтобы не ушибиться о выступающие куски породы, я пошла по наклонному штреку. Навстречу мне двое малосильных, тщедушных подростков с трудом толкали вагонетку, до краев наполненную углем. Потом я увидела забойщиков. Один из них стоял на коленях в уступе и отбивал уголь обушком. Руки с замахом поднимали и опускали инструмент, и при каждом ударе вздрагивало и напружинивалось тело. По лицу медленно стекали струйки пота.

— Сколько вам лет? — спросила я у того, кто находился ближе.

— Семнадцать… — коротко бросил он, даже не обернувшись.

Семнадцать! Столько же, сколько и мне. Это сопоставление необычайно поразило меня. Мы с ним ровесники, но как различна, как несхожа моя и его жизнь. Я — у себя, там, в довольстве, с возможностью ехать куда хочу, видеть что хочу, делать что хочу или же — ничего не делать. И он — вынужденный всю жизнь долбить уголь в темной, сырой шахте ради куска хлеба…

В ту ночь я долго не могла уснуть. Но едва задремала, как вновь очнулась от каких-то криков и шума. Встала с дивана и выглянула в окно. Вздрагивающее зарево бросало сквозь стекла розово-алые блики. Горела какая-то небольшая деревянная постройка на шахте. Прислонясь лицом к холодному стеклу, я долго смотрела на пожар, от которого доносился гул возбужденных голосов, крики.

На рассвете огонь потушили. Это был, как мне сообщили, преднамеренный поджог, несомненно сделанный кем-то из мести. А утром по пути в контору я наблюдала еще одну, такую обычную для рабочих слободок, картину. У заборной лавки, также принадлежавшей нам, тянулась длинная очередь; и когда я проходила мимо нее, оттуда послышалось угрожающее: