Элен Драйзер - Моя жизнь с Драйзером

Один вопрос, который он мне задал, я помню до сих пор. Религиозна ли я? Этот вопрос озадачил меня; я не могла понять, какое это может иметь значение.

Официальная религия никогда не занимала большого места в моей жизни. В детстве я посещала воскресную школу, потому что этого хотела моя бабушка. Однако мне не слишком докучали с религией, так как бабушка, хотя и была религиозной женщиной в обычном смысле слова, но та узость взглядов, которая так часто идет рука об руку с религией, была ей совершенно чужда. Религиозные вопросы никогда не мучили меня, и я не особенно задумывалась над ними. Но для Драйзера, как я поняла это впоследствии, официальная религия была чем-то таким, что словно стеной отгораживает человека от жизни и навсегда искажает его взгляд на вещи, если только он не сумеет пробиться сквозь эту стену. Религия была его мучением с детских лет, потому что он обладал умом, который стремился все охватить, искал себе пищу повсюду, требовал простора и свободы, а церковь накладывала на все это запрет. Ни один человек, воспитанный в религиозных традициях и предрассудках, не мог иметь для Драйзера настоящей цены.

– Нет. Мне кажется, нет,- отвечала я на его вопрос.

Он взглянул на меня испытующе, как бы сомневаясь, как бы желая подметить во мне следы обычных предрассудков и условностей.

Потом мы спустились вниз, немного посидели в вестибюле отеля, и Драйзер спросил, не хочу ли я зайти к нему в мастерскую.

– А может быть, лучше пойти побродить где-нибудь? – сказала я. Это предложение, по-видимому, пришлось ему по душе. Он взял меня под руку, и мы отправились – сначала по одной улице, потом по другой, пока не достигли верхней части Парк-авеню. Слитые в едином согласном ритме движения, мы не думали о том, куда идем. Однако какая-то частица моего «я» все время, как бы со стороны, наблюдала за человеком, который шагал рядом со мной. Он казался таким могучим, исполненным жизненных сил и вместе с тем в нем было что-то мятежное. Моему молодому неопытному уму он представлялся энциклопедией знаний, целым созвездием солнц, слившихся воедино, и я была изумлена, потрясена.

Мы гуляли часа два, и Драйзер взял с меня слово, что я пообедаю с ним в следующий вторник. Потом мы попрощались у дверей моего дома около Морнингсайд-парка, и он поблагодарил меня за то, что я пришла. Наша прогулка, сказал он, освежила и подбодрила его, исправила его настроение.

Прошло несколько дней томительного ожидания, и наконец наступил вторник.

Драйзер встретил меня в дверях мастерской, радостно и нетерпеливо пригласил войти, спросил, не хочу ли я выпить перед обедом коктейль. Заметив, с каким интересом и восхищением я оглядываюсь кругом, он предложил мне осмотреть мастерскую, пока он будет готовить напиток. Я охотно согласилась.

Мастерская Драйзера находилась в нижнем этаже старинного кирпичного здания и состояла из большой гостиной и спальни. В гостиной вдоль стен тянулись низкие книжные полки, а над ними висели какие-то необычайно интересные картины. Прежде всего бросались в глаза две из них: декоративное панно, изображающее двух египетских танцовщиц; на заднем плане виднелась темная фигура, держащая в руках громадный поднос с фруктами. Другая картина изображала со спины роскошную нагую женщину с тяжелым узлом рыжих волос на затылке. Она полулежала в чувственно-ленивой позе; стоявшая перед ней тучная негритянка протягивала ей блюдо с сочными фруктами. Тут же, в гостиной, стоял письменный стол Драйзера, переделанный им из квадратного рояля палисандрового дерева, а возле стола – пюпитр, на котором лежал огромный словарь. Потом я заметила кушетку в стиле мадам Рекамье, филигранные подсвечники, деревянные кресле и простое старомодное кресло-качалку, без которого, как я впоследствии узнала, он не мог обойтись, даже живя в гостиницах. Но взгляд мой снова и снова возвращался к его замечательному письменному столу, за которым, как я знала, он провел значительную часть своей жизни.

Мы немного посидели в гостиной, попивая коктейль, а затем Драйзер повез меня в Гринвич-Вилледж, в ресторан Полы Холидэй. Во время обеда он указывал мне на разных интересных людей, находившихся тут же, в зале. Среди них был Ипполит Хэвел, известный анархист либерального толка, Гарри Кемп и Эдвард Смит, старый и преданный друг Драйзера. Каждый раз, оборачиваясь в сторону Смита, я ловила на себе его испытующий взгляд. Он питал к Драйзеру глубокую и неизменную привязанность; несколько лет спустя мы с Теодором стояли у постели Смита, умиравшего от воспаления легких, и он, уже теряя сознание, сделал вид, будто пьет за здоровье Драйзера,- это был чуть ли не последний его жест. Он поднял руку с воображаемым бокалом и в полубреду прошептал: «За Драйзера». В повести «Оливия Бранд» из «Галереи женщин» Драйзер описал красивую и трагическую жизнь этого человека. Он был одним из тех немногих людей, которые способны на глубокую любовь и крепкую дружбу.