Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

В субботу, 1 января Мария Башкирцева, придя в мастерскую, застала там только Амелию, которой она и подарила букетик принесенных фиалок. В ответ та ее поцеловала и девушки посекретничали, так как были одни, о любви Амелии к Жулиану.

«Она рассказала мне, что это тянется уже шесть лет без всякого изменения. Она узнает его шаги по лестнице, его манеру открывать дверь, и всякий раз она при этом волнуется, как в первые дни».

Можно представить, что значит для Амелии это соревнование, какие надежды она возлагала на свою живопись. Однако это соревнование раздражает Марию Башкирцеву. Еще не написанная картина уже ей надоела, о чем она неоднократно записывает в своем дневнике, но надо бороться, таковы условия игры. Видимо, она органически не может работать на чужой сюжет. Картина ей не нравится, это замученная живопись. Не зря она висит в Днепропетровске, а не в одном из французских музеев. Видимо, Жулиан не взял полотно, хотя оно ему и полагалось в собственность по договору.

Однако Мария упорно идет к цели. За свой счет она ломает перегородку в мастерской, чтобы ее расширить — так ей надо для композиции. Рисуя картину, она на ночь опутывает холст цепями и закрывает его на большой замок, чтобы Амелия не увидела ее композиции и не скопировала бы деталей.

К Салону картина закончена, но она не нравится учителям: Жулиан недоволен, что испортили его сюжет, Робер-Флери считает ее неудачей, несмотря на то, что хорошо сделаны, как он считает, отдельные части. Он даже берет кисть и пытается кое-что поправить, но Мария потом замазывает его поправки. Жулиан, хотя и не говорит прямо, но все же надеется, что она не решится выставить в Салоне посредственную вещь. Однако, несмотря на такое мнение учителей, она все же отправляет картину в Салон, подписанную псевдонимом «мадемуазель Андрей». Она не может себе представить, что кто-то подумает, будто ее картину отвергли профессора в Салоне, как слабую. Учителя не противятся ее тщеславному желанию. Башкирцеву обнадеживает то, что картину Амелии Бори-Сорель они сразу забраковали, значит, в ее случае есть какая-то надежда.

Жулиан сам приходит в ее новую мастерскую, чтобы поздравить ее с удачей. Ее картина принята. Явившийся позже Божидар Карагеоргович уверяет, что жюри дало ей № 2, то есть она будет иметь преимущество при развеске — ее повесят во втором ряду, не так высоко. Картина действительно была повешена во втором ряду, в первой зале, направо от Почетной залы.

Все складывается хорошо, кроме здоровья. Кажется, она уже начинает догадываться, что больна неизлечимо. Еще в январе мадам Музэй пишет ее матери в Россию, упрашивая поскорей приехать. Та отвечает истерически-нежными письмами, но не едет.

«27 января, Харьков.

Мой обожаемый ангел, дорогое дитя мое Муся, если бы ты знала, как я несчастна без тебя, как беспокоюсь за твое здоровье и как я хотела бы поскорей уехать!

Ты моя гордость, моя слава, мое счастье, моя радость!!! Если бы ты могла представить, как я страдаю без тебя! Твое письмо к m-me А. (Аничковой — авт.) в моих руках: как влюбленный, я все перечитываю его и орошаю слезами. Целую твои ручки и ножки и молю Бога, чтобы я имела возможность сделать это поскорее на самом деле.

Целую нежно нашу дорогую тетю.

М.Б.»

Есть неизданный ответ дочери на это письмо:

«Будучи вольной или невольной причиной всех моих несчастий, так как это из-за Вас я проводила и провожу мою молодость взаперти, не видя никого, кроме де Музэй или старых Гавини, и еще кого-то вроде них; так вот, будучи причиной моей моральной смерти, Вы могли бы не обрекать меня на смерть физическую… Раньше предлогом для драм был Жорж, теперь — я. Вместо того, чтобы говорить мне о Вашей любви, вспомните, что вы морально убили меня, Вы и Ваш Жорж. С меня достаточно трагедий, я повторяю Вам, что чувствую себя хорошо и сожалею об этом. Раз я не умираю от болезни, то определенно найду другой способ, когда окончательно потеряю надежду выбраться из этой ужасной, отвратительной жизни, которую Вы мне создаете». (Неизданное, запись от 10 февраля 1881 года.)

Кто из них вносит больше истерики в совместную жизнь, предоставим судить читателю. Одно можно сказать, что во всем, что касается упреков, бросаемых Марией Башкирцевой другой Марии Башкирцевой, старшей, которые можно было бы расценить, только как всплески эмоций избалованной истерички, ранняя смерть ее оправдала. Вероятно, в ней жило предчувствие скорого конца и почти с мазохистким наслаждением она в себе это предчувствие лелеяла, не давая забывать об этом и самым близким.