Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Как мы видим, Башкирцева хорошо понимает конъюнктуру. Берет модную книгу, модного автора, к тому же академика, «бессмертного». В прессе и в обществе как раз идет дискуссия о законе, который разрешил бы во Франции развод. Такой закон был принят уже через два года, в 1883 году. Идея картины абсолютно литературна, а не живописна. При более или менее сносной живописи ей обеспечены разговоры о картине, а может быть, и отзывы в печати, где критики обсудят ее скуловоротную мораль. Впоследствии мы увидим, как Башкирцева будет вращаться в круге тем, предусмотренных буржуазной моралью и вкусом. Особенно ей удавалась «обременительная бедность» («Жан и Жак», «Сходка»).

Жулиан в восторге от ее выбора:

— Я хочу, чтобы вы сразу выдвинулись из ряда.

Она работает над картиной, к ней ездят с советами Тони Робер-Флери, скульптор Сен-Марсо и сам Жулиан. Тони берет в руки кисть и помогает ей исправить руку, трогает волосы на модели.

Но она недовольна, все время называет свою живопись мазней. От того, что исправил Тони, она оставляет только муслиновый рукав, ибо тут, как пишет она в неизданном дневнике, «только чистая техника, а она меня не беспокоит». Она постоянно корит себя, почему она не начала работать над картиной раньше, времени закончить, как ей хочется, явно не хватает. Учителя советуют ей просить отсрочку. К этому делу подключается месье Дени Гавини де Кампиль, депутат-бонапартист, бывший префект Ниццы; он и его жена очень подружатся впоследствии с семьей Башкирцевых. Месье Гавини обращается к секретарю Школы изящных искусств и она получает отсрочку на шесть дней. Всего лишь дебютантка, когда тысячи художников годами стоят в очереди, чтобы туда попасть. По блату все возможно.

Она работает в бешеном темпе:

«Я бы хотела делать так, как сегодня: работать от восьми до полудня и от двух часов до пяти. В пять приносят лампу, и я рисую до половины восьмого. До восьми одеваюсь, в восемь обед, потом читаю и засыпаю в одиннадцать часов.

Но от двух до половины восьмого без отдыха немного утомительно». (Запись от 5 февраля 1880 года.)

Наконец она делает последние штрихи на своей картине. Больше там делать нечего, или же надо переписывать все заново.

К вечеру приезжают m-r и m-me Гавини, принимающие деятельное участие в ее дебюте.

— Мы подумали, что надо посмотреть картину Мари, прежде чем ее увезут, — сообщают они. — Ведь это отъезд первенца.

«Славные они люди. M-r Гавини в карете проводил меня во Дворец промышленности, и два человека понесли холст. Меня бросало то в жар, то в холод, и мне было страшно, словно на похоронах.

Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы — все это заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет Греви, сделанный Бонна, но его поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный желтый фон. Бонна показался мне хорошо, а видеть здесь себя мне было страшно.

Это мой первый дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой, словно на возвышении, окруженном водою… Наконец все сделано, мой номер 9091 «Mademoiselle Mari-Constantin Russ». Надеюсь, что примут. Послала Тони свой номер». (Запись от 25 марта 1880 года.)

Итак, подписавшись прозрачным псевдонимом, она оставляет свою картину для решения жюри. Показательна последняя фраза. Свой номер она тут же отсылает Тони, чтобы господа члены жюри занесли его в свои книжечки и учли при голосовании. Конечно, картину примут, в этом можно не сомневаться, тем более что Робер-Флери сообщил ей, что среди членов жюри у него трое близких друзей.

Успех богатой ученицы крайне необходим ее учителям. Ее успех несомненно привлечет новую клиентуру.

Прошло уже два года, как женился Поль де Кассаньяк, но Мария его до сих пор не забыла. Современные публикаторы, перепечатывая дневник с дореволюционного издания, обыкновенно выбрасывают запись от 14 июня 1880 года. Она им не понятна, а потому и неинтересна, а между тем, она о многом говорит.

«Я перечла прошлое, к которому отношусь с восторгом.

Я помню, что когда входил К., то на меня находило какое-то помрачение; я не могла бы определить ни его манеры держаться, ни моих впечатлений… Все мое существо стремилось к нему, когда я протягивала ему руку. И потом я чувствовала себя ушедшей, улетевшей, освободившейся от моей телесной оболочки. Я чувствовала у себя крылья и потом бесконечный ужас, что часы идут слишком быстро. И я ничего не понимала! Жаль, что характер этих записок не позволяет мне выделить наиболее замечательных фактов, все смешивается. И потом, правду говоря, я немного притворяюсь, занимаясь всем на свете, с целью показать, что существую и вне К. Но когда я хочу пережить вновь все те события, я всегда бываю неприятно поражена, находя их окруженными другим. Не так ли, не правда ли, бывает и в жизни?