Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Но вернемся к нашей героине и обратим внимание на ее доверчивость, на слепую веру в подругу, в то, что она стоит на страже ее интересов. Бастьен действительно не учит ее, но все-таки неоднократно бывал в ее мастерской и у них в гостиной, где все стены были завешаны работами Башкирцевой. Так что даже в этом пересказе есть и правда, и ложь, но очень хорошо понятно, что одна льстит, а другая лесть с удовольствием принимает. И неизвестно, какой разговор у принцессы Матильды состоялся на самом деле. А что уж Клер говорила про Марию Башкирцеву после смерти, мы уже знаем, почему бы ей ни злословить и при жизни. Вскоре, Мария, как особа достаточно проницательная, поняла это и не доверяла подруге свои девичьи тайны.

«Это грустно, но у меня нет подруги, я никого не люблю, и меня никто не любит». (Запись от 20 января 1884 года.)

Впрочем, Мария тут же начинает вести переговоры через брата Бастьен-Лепажа, архитектора Эмиля, чтобы и вправду стать ученицей художника. Она сравнивает картину, которую задумал Бастьен-Лепаж, «Вифлиемских пастухов» со своей картиной, «Святые жены», и сама поражается мысли, что осмеливается сравнивать себя с гением.

Но 5 января происходит одно событие, о котором нет ничего, в первом издании дневника, с которого сделан единственный русский перевод, этот эпизод появляется только в двухтомном парижском издании 1901 года. Башкирцева посещает посмертную выставку Эдуарда Мане. До этого она могла видеть в Салоне 1882 года только его картину «Пертюизе — охотник на львов», за которую он наконец был удостоен медали Салона.

«Вся выставка удивительна. Все непоследовательно, по-детски и в то же время грандиозно.

Есть немыслимые вещи, но есть и великолепные места. Еще немного, и он станет для тебя самым великим гением живописи. Это почти всегда уродливо, часто бесформенно, но всегда живо. Там есть великолепно схваченные выражения лиц. И даже в самых неприятных вещах есть что-то такое, что позволяет смотреть без отвращения и скуки. В нем есть поразительная самоуверенность в сочетании с таким же огромным невежеством, и несмотря на это, к нему испытываешь исключительное доверие. Это как детство гения. И почти полные заимствования у Тициана (лежащая женщина и негр), у Веласкеса, Курбе, Гойи. Но все художники крадут друг у друга. А Мольер! Он заимствовал целые страницы, слово в слово; я читала, я знаю». (Запись от 5 января 1884 года.)

Именно после этой выставки она начинает размышлять над живописью Бастьен-Лепажа, переосмыслять свое к ней отношение, которое не очень понятно, если не знать факта ее знакомства с живописью Мане. Однако, свою картину в Салон она готовит совершенно в русле, скажем так, фотографического романтизма Бастьен-Лепажа. Это «Сходка» или «Митинг», как ее по другому называют. Видимо, не просто сойти с наезженных рельс.

Дни напряженного ожидания и она получает первый удар — ее картина принята даже не с № 2, а с № 3, значит она будет повешена безобразно.

Напрасно Тони Робер-Флери пытается ее уверить, что картина была принята хорошо всеми членами жюри, что произошла какая-то неувязка и только благодаря «какому особому роду несчастья» она получила № 3. Между ними происходит следующий диалог:

«— Но какие недостатки они находят в картине?

— Никаких.

— Как никаких, значит, она недурна?

— Она хороша.

— Но в таком случае?

— В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она хороша.

— А вы?

— Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но, поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против этого».

То есть Робер-Флери как раз поставлен наблюдать за соблюдением правил, а значит, в первую очередь, не может да и не хочет их нарушать. Ее возмущает, что и он, и Жулиан говорят о том, что нравственно она достойна № 2, и ничего не хотят сделать. «Итак, я принята только с № 3!», — восклицает она.

«…среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее… действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и смертельной болезни».

Горькие и верные слова. Начало таланта, только самое его начало. Она даже не верит, что оно есть, на нее находит глубокое и безнадежное уныние, чтобы заснуть, она принимает бром. Именно в это время она затевает переписку с Ги де Мопассаном, которую мы выделили в отдельную главу.