Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

«Однако меня занимает положение осужденной или почти осужденной. В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново.

Говорить серьезно о моей смерти — очень интересно, и, повторяю, это меня занимает». (Запись от 28 декабря 1882 года.)

Жаль только, считает она, что правила приличия не позволяют говорить окружающим об этом, а значит нет возможности покрасоваться в новом обличии неизлечимо больной девушки.

1 января 1883 года по Парижу разносится весть — умер Гамбетта. То ли убит, то ли застрелился, то ли умер от раны, сам себя случайно ранив. Слухи ходили самые разные. Умер, несмотря на семь докторов, на все усилия спасти его, несмотря на незначительность полученной раны; он сам ранил себя в руку. А может, убили враги? Ведь он умер, едва начав подниматься из политического небытия, куда его ввергло падение его «великого министерства», просуществовавшего менее трех месяцев. Впрочем, падал он не раз, за несколько месяцев до того, как он стал, наконец, премьер-министром Франции, Эдмон Гонкур записал скептически: «Гамбетта — точно птица с подшибленным крылом; увы! утраченную популярность, как и утраченную девственность, не восстановишь». И через десять лет (как неотступна слава!) об этом случае будут продолжать говорить и никто не сможет ответить со всей определенностью, как же все произошло на самом деле.

Вот что записал в своем дневнике известный издатель и писатель А. С. Суворин в 1893 году, когда был в Париже:

«Ранк очень симпатичный человек. Я спросил его о смерти Гамбетты, говоря, что правда ли замешана женщина? Отрицал энергично. Гамбетта сам себя ранил. Виделся с генералом Тума, говорил с ним, потом хотел ехать и остался и увидел полузаряженный револьвер на столе, взял его и ранил себя в руку. Рана зажила, но сделалась другая болезнь от лежания, от которой он и умер».

Даже в этой записи много темного. Смею предположить, что выстрел в руку и был политическим ходом Гамбетты (вроде падения с Никологорского моста Б. Н. Ельцина) для восстановления девственной плевы популярности. Вероятно, он хотел, но так и не решился представить этот банальный «самострел», как покушение на трибуна, вождя, любимца народа. Возможно, ему помешали невольные свидетели выстрела. Провокация сорвалась. У Ельцина, кстати, его легендарное падение удалось, несмотря на то, что высота моста в этом месте 14 метров, а глубина реки — всего 1 м. 40 см. Но и идиотизм русского народа в его советской разновидности гораздо глубже, чем идиотизм народа французского в его республиканском изводе. А если бы провокация Гамбетты состоялась, то могла принести неплохие политические дивиденды. Не надо забывать, что в 1881 году был убит русский император Александр II, одно из покушений на которого состоялось именно в Париже — тогда в него стрелял поляк Березовский. Однако, результат этой политической провокации все-таки был максимальным, который сам Гамбетта, естественно, не рассчитал — смерть. И невероятный взлет посмертной славы.

Тем не менее, что случилось, то случилось. Что же это был за человек? Мы уже писали о нем выше, но вот характеристика, которую ему дал Эдмон Гонкур в 1877 году:

«Женщины буржуазного круга сейчас охотятся за Гамбеттой. Они жаждут зазвать его к себе в дом, чтобы «подавать» его своим подругам, показывать его, раскинувшегося в небрежной позе на шелковом диване, посетителям своего салона. Ныне этот грузный политический деятель стал любопытной игрушкой, которую салоны отбивают друг у друга. Вот уже две недели г-жа Шарпантье (Жена известного парижского издателя Жерве Шарпантье — авт.) засыпает его записками, дипломатическими посланиями с целью залучить на обед в одну из своих «пятниц»… В конце концов знаменитый человек дает согласие украсить своим присутствием званый обед, и вот сегодня чета Шарпантье в полном параде поджидает его: хозяйка дома вся взбудоражена и даже слегка вспотела, главным образом от тревоги — не забыл ли божок о приглашении, но также и от боязни — не подгорит ли жаркое.

Ровно в восемь появляется Гамбетта с чайной розой в петлице. Во время обеда я вижу его из-за фигуры г-жи Шарпантье, сидящей между нами: мне видна его рука, унизанная кольцами, рука сводницы: туго накрахмаленная сорочка выгибается дугой над тарелкой с жарким, начиненным трюфелями; мне видно повернутое в три четверти лицо, на котором мертвенно поблескивает пугающе-загадочный стеклянный глаз. Я слышу, как он разговаривает: голос его — отнюдь не высокий и звонкий голос француза-южанина, и не мелодичный голос истого итальянца, — нет, это густой бас, напоминающий мне голос повара-неаполитанца, служившего у моей бабушки.