Пётр Андреев - Повесть о моем друге

— Антонов? — хмуро, не подняв головы, не пригласив сесть, спросил хозяин кабинета — невысокий коренастый бригадный комиссар.

— Так точно.

— Доверяем большое дело… — все так же хмуро, с выражением нечеловеческой усталости сказал начальник управления и надолго замолчал, закрыв воспаленные от бессонницы глаза.

Сергей оглядел кабинет. В этой комнате все оставалось привычным, надежным, знакомым — и маленький письменный стол, и приставленный к нему стол подлиннее, и стулья, и портрет Сталина, и даже довоенная настольная лампа с вязью дубовых листьев и звездочками по зеленому гофрированному шелку. И оттого, что все было так обычно в этом кабинете, словно это не зима сорок второго, и не погибали пуровские инспектора на фронтах, и не попадали лекторы в самые что ни на есть сложные ситуации, фронт совсем недавно был в двадцати минутах езды «эмкой» отсюда, — словом, от всей этой привычности и налаженности дела стало светлей у Сергея на душе.

Хмурый хозяин кабинета протянул ему предписание. «Офицерская почта» не ошиблась: в предписании указывалась новая должность Сергея — комиссар танковой бригады…

В Москве стоял стылый, продутый насквозь ветрами март. Сергей вышел из пуровского подъезда. Идти сразу в академию не хотелось, да и было в запасе несколько часов особенно ценного сейчас свободного времени.

В холодную эту и трудную пору оставался в Москве островок иного быта, иного уклада жизни, куда можно было зайти и, если верить понимающим людям, получить немного «согревающего», — гостиница «Москва».

В ресторане было немного людей. Сергей, пожалуй, был единственным военным. Где-то в углу пыхтел трубкой пожилой человек, зябко кутавшийся в клетчатый шарф. Заканчивала скромное пиршество компания ярко накрашенных молодых женщин и мужчин с перстнями, но в подшитых валенках — гастрольная актерская бригада, только что вернувшаяся с фронта…

Официант предложил роскошный — по тем временам — ужин: несколько картофелин, селедку и — главное — стопку жидкости весьма странного желтого цвета и со стойким сивушным запахом.

Сергей выпил водку залпом. «Вот какой банкет получается, — невесело подумалось ему. — Не с кем даже радостью поделиться, не с кем чокнуться».

Сколько ни давал он себе клятв не думать о своих, о Маришке и о сыне, — не удержался. Вспомнился весенний Брест, и нарядная толпа, и звуки вальса на площади, и маленький сын, усевшийся у него на плече, глазеет на праздничную демонстрацию. Где сейчас его родные? Живы ли?

От этих мыслей стало Сергею не по себе. Он расплатился, встал из-за стола и направился к выходу. На огромной широкой лестнице его неожиданно окликнули:

— Антонов?

Он обернулся. На площадке стоял человек в полувоенном костюме. Хотя костюм изменил облик, Сергей тотчас же узнал первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии П. К. Пономаренко, а с ним и секретаря ЦК КП(б)Б Г. Б. Эйдинова. Того Эйдинова, которого Сергей помнил еще с 1926 года, когда привозил в Москву свою ватагу пионеров. В ту пору Григорий Борисович работал в Краснопресненском райкоме комсомола, и не раз до войны и в войну приходилось Сергею встречаться с этим умным доброжелательным коммунистом.

Последний раз он видел Пономаренко и Эйдинова в июле, в штабе Буденного, а до этого в мае, в Минске, в большом просторном кабинете в здании ЦК. Разговор тогда был неторопливый, обстоятельный, подробный и, выходя из кабинета, Сергей уже знал: его зовут на большую республиканскую работу. Когда все это было? Сколько же страшного, даже невероятного стряслось с тех пор, с того неторопливого и долгого разговора за стаканом чаю!

Может быть, и этот старейший большевик ленинской закалки подумал о том же, глядя на молодого еще, но уже седого батальонного комиссара с двумя шпалами на петлицах?

— Вы откуда, Антонов?

— Из госпиталя на фронт. Предписание получил в ПУРе.

Секретарь ЦК внимательно посмотрел на Сергея, словно что-то неожиданно решив для себя.

— Где вы остановились?

— Где же нам, фронтовикам, останавливаться? Ночую в академии на Триумфальной…

— Ну, будьте здоровы! — неожиданно быстро попрощались с ним Пономаренко и Эйдинов.

Сергей решил не спускаться в метро, а пройти до академии по улице Горького пешком, не спеша. Он шел по московским улицам, мысленно уже прощаясь со столицей и твердо, до мелочей зная весь уклад будущей своей жизни.

Едва он успел расстегнуть ворот гимнастерки, прилечь, по радио разнеслось: