Лев Копелев - И сотворил себе кумира...

Сталин доказывал, что нельзя «переоценивать колхозы… превращать их в иконы». Хотя колхоз — это «новая, социалистическая форма организации хозяйства», но ведь главное — «не форма, а содержание» (словосочетание «форма организации» на четырех страницах повторено 17 раз).

Он утверждал, что колхозы «не только не гарантированы от проникновения антисоветских элементов, но представляют даже на первое время некоторые удобства для использования их контрреволюционерами». И прямо сравнил колхозы с Советами в 1917 г., когда ими «руководили меньшевики и эсэры», напомнил о кронштадтском лозунге «Советы без коммунистов».

Тогда я воспринимал эти рассуждения как пример диалектической проницательности. А когда писал и переписывал эти страницы, внезапно стало понятно: да ведь Сталина испугали именно те новые силы, которые пробуждала, могла пробудить коллективизация. Новые объединения крестьян — пусть поначалу и насильственные, искусственные — кое-где становились, могли стать по-настоящему самодеятельными.

Все оппозиции были подавлены, разогнаны по ссылкам и «политизоляторам» (так называли дальние тюрьмы). Кулаки выселены.

Однако в «сдержанности крестьян» он ощутил новую угрозу, тем более страшную, что ее носителями были уже не политические и не идеологические противники, не «классовые враги», а миллионы по-новому организованных бедняков и середняков.

Ими руководили такие люди, как Чередниченко, Ващенко, Бубырь, сотни тысяч «низовых» коммунистов, которые верили его словам, лозунгам, обещаниям, верили в программу, провозглашенную ЦК, безоговорочно ее поддерживали.

Но Сталин все больше опасался именно беззаветных, бескорыстных соратников, видел в них угрозу для режима, основанного на противоположности слова и дела. Торжественно возглашаемые идеологические принципы все явственней противоречили зигзагообразной «генеральной линии» государственной политики.

Первоначально планы кооперирования сельского хозяйства и уставы колхозов предусматривали такие возможности общественной жизни в деревне, которые в известной мере были связаны с традициями старой русской общины и украинской «громады». Эти возможности и традиции не противоречили и тем принципам Советов, которые провозглашались в 1917 году. Но были чужды сущности сталинского правления, которое уже становилось бюрократически-крепостническим самодержавием.

Борьба за хлеб и впрямь была борьбой политической. Независимо от того, насколько это сознавали ее рядовые и руководящие участники. Действительная самодеятельность в «новых формах организации» крестьян испугала Сталина и его приспешников не меньше, чем их наследников четверть века спустя напугал чешский «социализм с человеческим лицом».

Инстинкт властолюбца придавал аналитическую остроту ограниченной, доктринерски примитивной мысли Сталина и подсказывал ему достаточно эффективные приемы истолкования и «перетолковывания» действительности.

В той речи он снова и снова повторял одни и те же обвинения против колхозников и «товарищей на местах».

А в заключение твердил экстатически-исповедально: «…виноваты во всем только мы (подчеркнуто в подлиннике. — Л.К.), коммунисты… Мы виноваты в том, что не разглядели… Мы виноваты в том, что оторвались от колхозов, почили на лаврах… Мы виноваты в том, что все еще переоценивают колхозы как форму организации… Мы виноваты в том, что… не уяснили новую тактику классового врага…»

(Монарх, возвеличивая единственность своего «я», говорит о себе мы. В устах генсека «мы» заменяло «вы». Это было такое же привычное лицемерие, как обращение «товарищи», как рудиментарные ритуалы выборов, отчетных докладов и «коллективных договоров».)

Гипнотизирующе настойчивое повторение простых словосочетаний — постоянная особенность сталинских речей. Так же, как отчетливое катехизисное построение: вопрос — ответ, причина — следствие, посылка — вывод и нумерация тезисов: во-первых, во-вторых…

Прилежного ученика семинарии выдают и другие характерные свойства: интонация начетчика, монотонность псаломщика, инквизиторский стиль обличений — нападки на еретиков, отступников, грешников; чередование показной «кротости» с фанатической истовостью; обязательные ссылки на «святых отцов» — Маркса, Энгельса, Ленина и на «козни дьявола» — зарубежных врагов, троцкистов, кулаков.

Однако его типичной семинаристской риторике присуще и некое индивидуальное своеобразие. Начинал он, как правило, с простых истин: обещание свободной торговли должно было повлиять на крестьян… Колхозники работают менее ревностно, чем единоличники и т. д. Настойчиво повторяя очевидную правду или правдоподобную полуправду, он постепенно подводил слушателей и читателей к лживым заключениям: в колхозы пролезли враги; местные власти ослеплены, растеряны, развращены либо стали прямыми, сознательными пособниками врагов и т. п.