А. Смирнова-Россет - Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Когда в 1888 году Анна Федоровна Аксакова напечатала первый том переписки мужа, она попросила меня отдать ей для следующих томов все сохранившиеся у меня письма Ивана Сергеевича. Но она умерла в 1889 году, и письма остались у меня, так как третий том еще не был выпущен.

Она поощряла меня в моей работе по исследованиям моего архива и советовала мне писать. Предупреждая, что юные суждения ее мужа о моей матери, чередование восхищения с разочарованием, должны вызвать во мне только улыбку, она писала мне: «Я надеюсь, что некоторые письма не покажутся вам несправедливыми, мой дорогой друг; вы знали моего мужа с детства, знали и живость его чувств».

Я ответила: «Надо все печатать; они мне кажутся типичными для Ивана Сергеевича; да и знаменитые стихи уже появились [4] См.: Предисловие редакции к «Запискам»: Северный вестник. Январь. С. 234. . Если когда-нибудь два неподкупных и независимо прямых человека оценили друг друга, то это были моя мать и Иван Сергеевич. Он – единственный – написал о ней в 1882 году; он один так всесторонне понимал и знал ее после сорока лет верной дружбы, несмотря на былые размолвки» [5] И.С. Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею. .

После появления в свет первых томов «Переписки И.С. Аксакова» я получила следующее письмо Анны Федоровны:

«Дорогая Ольга, все, что Вы говорите в Вашем письме о первых томах, доставило мне большое удовольствие. Пишите воспоминания; Вам помогут и Ваша память, и заметки, которые Вы уже так давно пишете. Вы жили с Вашей матерью в таком постоянном духовном общении. Мы, последние обломки великой и поэтической эпохи в России, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человечества вообще и России в частности, мы обязаны завещать и передать мысли и работу этой эпохи будущим поколениям, тем, которые будут мыслить и чувствовать, после того как современное поколение истощит всю низменность и пошлость, составляющие теперь ее хлеб насущный. Христос с тобой. Анна» [6] «Ma chèrè Olga, votre lettre m’a fait plaisir par tout ce que vous me dites des l-ers vol. Ecrivez vos souvenirs, votre mémoire vous aidera tant, et les notes que vous avez faites depuis de si longues années; vous, qui avez vécu avec votre mère dans cette constante intimité intellectuelle. C’est à nous, derniers débris d’une grande et poétique époque en Russie, d’une époque où les gens pensaient et sentaient et se préoccupaient des grands problèmes de l’Humanité en général et de la Russie en particulier, de léguer et de transmettre la pensée et le travail de cette époque à des générations à venir, qui penseront et sentiront, après que la génération actuelle aura épuisée le terre-terre et la banalité qui est le pain quotidien dont elle se nourrit». .

И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящиеся у меня документы, занося на бумагу свои собственные воспоминания и мысли.

Во всем, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала. Пушкина, Лермонтова, Жуковского я видела, когда была еще очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею, вместо него прибыла «Одиссея» [7] Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А. О. своему лакею вымести его «Одиссею» из ее салона и т. д. (см.: Соч. Плетнева, изд. Я.К. Гротом). .

Я помню Жуковского во Франкфурте. Он рассказывал мне сказки в саду дома Рейтерна, в Саксенгаузене. Жуковский казался мне очень высоким, очень полным, добрым, таким веселым! Странная вещь – воспоминания детства: почему одни обстоятельства так поражают, а другие исчезают, как во сне. Быть может, в памяти детей остается то, что для них ново. Таким образом, в эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурте, чтобы видеться с Жуковским (там был и Гоголь), кроме жены Жуковского, сестры ее Мии Рейтерн, поразивших меня своей красотой, и дочери В. А., маленькой Саши, я помню больше всего их собаку, как она глотала вишни и как Жуковский заставлял ее плясать. Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами [8] Моя маленькая сестра почувствовала внезапную страсть к Гоголю в Риме, и он играл с нею. И позднее в Калуге они находились в такой же дружбе, так что она оскорблялась, если он не обращал на нее внимания, и серьезно говорила моей матери: «Гоголь изменил мне». Тогда моя мать говорила ему: «Николай Васильевич, моя Надежда Николаевна в обиде: она вами недовольна», и Гоголь заключал с Надеждой Николаевной мир. Она питала также большую симпатию к графу Алексею Толстому и ссорилась (будучи очень маленькою) с Ю.Ф. Самариным, так как он дразнил ее; он находил забавными ее ответы и вид достоинства, который она принимала. . Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась malaria . После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужаснейший припадок в Неаполе, когда он чуть не умер и от которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в Геную. Морская болезнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но с 1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам, всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины. Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время в Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека.