Петр Каратыгин: Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

театр задрожал от рукоплесканий, все зрители вскочили со своих мест, закричали ура! махали шляпами, платками и в продолжение нескольких минут актер не мог продолжать своего монолога. Каждому русскому человеку, конечно, понятен этот энтузиазм, восторг и увлечение, но как могли решиться французские артисты разыгрывать эту трагедию в то же время — дело выходит очень курьезное!.. По всем вероятиям, актер Дальмас, взявший в свой бенефис «Димитрия Донского», рассчитывал на заманчивую афишу и, ради денежного интереса, пожертвовал своим пресловутым патриотизмом; а может быть он сделал это и «страха ради иудейска».

В нашем доме жил в то время актер Жебелев (игравший постоянно роли холодных злодеев и хитрых интриганов, но в сущности человек теплый и доброй души). У него был родственник, служивший приказчиком в книжной лавке Плавильщикова; через его посредство он получал все свежие новости и немедленно передавал их своим жильцам-товарищам. Помню я, как однажды этот Жебелев прибежал с реляцией о какой-то важной победе над французами. Печатный лист был у него в руках; он остановился посреди двора, махал им во все стороны и кричал во всю мочь «ура!!!» Все народонаселение дома Латышева высыпало на середину двора и составило около него кружок; иные, не успев сбежать вниз, повысунулись из растворенных окошек, а восторженный вестник победы громогласно и отчетливо читал эту реляцию. Восторг был всеобщий. Все поздравляли друг друга. Мы, ребятишки, хотя ничего не поняли из его чтения, но, видя радость старших и наших родителей, которые сами были рады как дети, начали кричать вместе с ними «ура!» прыгать, барабанить и снова развернули свои знамена из полотенец и носовых платков.

С этого времени, сколько я помню, утешительные новости делались чаще и чаще; успех оружия повернулся в нашу сторону и, когда французы очистили Москву и началось отступление двунадесяти язык, Русь вздохнула свободнее, а мы, дети, принялись за прежние игры и возились, кто во что горазд. На радостях нам прощали всякие шалости и проказы. Впоследствии часто мне случалось видеть, как проводили по нашей улице пленных неприятелей; больных везли на телегах и толпа любопытных провожала их.

На театре в это время играли постоянно пьесы или из старого репертуара, имевшие аналогию к тогдашним событиям (как-то: «Пожарский», «Димитрий Донской», «Освобожденная Москва» (Хераскова), «Казак Стихотворец»), или вновь сочиненные на этот случай. Между этими последними, я помню пьесу Висковатова под названием: «Всеобщее Ополчение», в которой участвовал маститый артист-пенсионер Ив. Аф. Дмитревский, сошедший со сцены уже лет 15 назад; он занимал роль управителя, отставного унтер-офицера Усерда. Заслуженный ветеран времен Екатерины был встречен публикой с шумным восторгом и растроганный старик, от волнения, едва мог докончить свою роль. Куплеты в честь Кутузова, Витгенштейна и Платова были петы тогда на сцене почти ежедневно. Из всех героев 12-го года эти три имени были самые популярные; но благодарность и признательность петербуржцев к графу Витгенштейну, после сражения при Чашниках, 19-го октября 1812 года, где он отрезал дорогу к Петербургу маршалу Удино и разбил его наголову, дошли до обожания. Стихи в честь Витгенштейна «Защитнику Петрова града» и проч. распевались в то время не только на театре, но и чуть-ли не на каждой улице.

Помню я также, когда, в 1813 году, ввозили тело покойного фельдмаршала Кутузова. Вся наша семья смотрела эту торжественную церемонию из дома Ефремовой (племянницы нашего отца), у Кашина моста, против Никольского собора. Народ еще у Нарвской заставы выпряг лошадей и вез траурную колесницу вплоть до Казанского собора. Все невольно утирали слезы и я расплакался навзрыд, глядя на других; меня насилу могли утешить.

В том же году, в декабре месяце, опасно захворала наша матушка воспалением легких. Я помню, что это было самое грустное время в моем детстве. Спальня матушки помещалась рядом с нашей детской и нам строго запрещались шумные игры. Хотя мы и не понимали всей опасности, в которой находилась тогда наша мать, но, слыша беспрестанно оханья наших нянек и видя грусть отца, нам веселье и на ум не шло. Старший брат наш, Александр, приезжая из корпуса по праздникам, рисовал нам солдатиков и мы, с шепотом, расставляли их на окнах и играли втихомолку. Так прошло недель шесть, если не более. Говорят, будто специальные наклонности обнаруживаются у нас в детстве, с первых годов, и что по этим наклонностям можно определить направление или способности будущего человека, т. е. к чему больше у ребенка охоты, на то и следует обратить внимание воспитателю. Если бы судить по первым наклонностям о нашей будущей карьере, то можно было подумать, что все мои братья непременно пойдут в военную службу, до такой степени мы в детстве любили военщину; между тем, мне и брату Василию пришлось нюхать порох только на театре, а два другие брата сделались скромными чиновниками, самыми тихими тружениками, которые, кроме перочинных ножей, не имели при себе никакого другого оружия. Сколько мне теперь припоминается, брат мои Василий в детстве не имел ни малейшей склонности к театру. Брат Владимир был самый резвый мальчик, сорви-голова, как говорится, но, с возрастом, эта энергичность стала простывать и нрав его принял флегматическое направление, но сердце его осталось детски теплое и доброе до самой смерти. Брат мой Александр был, напротив, характера несколько серьезного, сосредоточенного и таким остался во всю свою жизнь. При необыкновенной честности, он, кажется, не имел доверия к людям и его трудно было вызвать на откровенность. Этим свойством он больше всех нас походил на нашего отца.