Капитан Зельтц - Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

До конца смены ещё целый час.

Сначала объясню кое-что о своей генеалогии. Она не начинается от Меровингов или Рюриковичей. С домом Габсбургов я тоже, насколько мне известно, не имею прямых связей. Если мои одноклассники (или соседи) и упоминали моё происхождение, то лишь в в минуты крайней фрустрации (их крайней фрустрации) и всегда в негативном аспекте. Родители воспитывали меня в духе ленинизма и интернационализма. Никаких сионистских или религиозных тем никогда не поднималось. Были среди дедушек и бабушек рабочие, кузнецы, грузчики, казаки, офицеры. Колеватовы, Тихоновы, Детистовы, Хрусталёвы и Артамоновы. И был дедушка Зельтц. Лет до 7 я был уверен, что я – русский, советский. Эта концепция дала трещину, когда я начал учиться в школе, в первом классе.

Я подрался с кем-то на перемене. Мой побитый противник отбежал в сторону и начал выкрикивать противным голосом:

– Ев-рей! Ев-рей!

Я не понял, что это значит, но звучало это, как оскорбление. На всякий случай я догнал обидчика и побил его ещё капельку.

Меня поставили перед училкой, и та спросила строго:

– Почему ты побил Васю?

– Он обзывал меня евреем! – во мне ещё бродил кураж и задор потасовки. И я был уверен в своей полной правоте. Ведь если кто-то пытается тебя обидеть, это же твоё полное право – постоять за себя.

– Но ты и есть – еврей, – сурово одёрнула меня училка. – Не смей больше бить никого!

Весь кураж моментально улетучился. Я почувствовал себя крайне виноватым, обмякшим. Что-то не состыковывалось в моей детской голове. Я не понимал, что это значит – «еврей», но ощущение было такое, как будто у тебя вдруг нашли некий дефект, этого уже не исправишь. Ты хуже других, как бы ты ни старался, и тебе с этим жить.

Я пришёл домой и спросил у мамы, что значит «еврей».

– Еврей?! Да ты русский! – и мама перевела разговор на другую тему. И с той минуты, ощущение собственной второсортности стало лишь сильнее.

В общем, я и не подозревал, что принадлежу к древнейшему народу. Или почти принадлежу. По крайней мере, своей Х-хромосомой я обязан славянам. А вот Y-хромосома досталась мне прямиком от Праотца Авраама. Не более 100 поколений промелькнули между нами (между Авраамом и мной, значит). Но, как уже было отмечено выше (или свыше), я ни о чем таком в детстве не догадывался.

Когда я вспоминаю своё детство, мне не верится, что это было со мной. Я не уверен, что всё это вообще происходило в действительности. Нет у меня ощущения непрерывности и целостности сюжета. Остались в памяти лишь какие-то разрозненные картинки. Смотрю на них и не разберу – то ли Босх, то ли Кустодиев, то ли просто этикетки от «жувачки».

Вот вам картинка первая.

Мне уже четыре годика. Я старательно кушаю манную кашку, разжёвывая комки и прислушиваясь к отмороженному голосу Заслуженного Народного Артиста. Он повествует о приключениях Буратино. Голос доносился из колонки проигрывателя третьего класса «Рекорд». Буратино представляется мне болезненным ребёнком с вытянутым фиолетовым лицом. Мне было обещано, что если я доем кашку до конца, то в будущем стану солдатом или летчиком. И смогу, как Николай Гастелло, направить свою объятую пламенем крылатую машину на какую-либо благородную цель. Доедать кашу нет желания. Бабушка, дочь терских казаков из станицы Калиновская, возмущается:

– Да ты знаешь, как мои братики во время революции голодали и просили: «Сестрица, найди нам покушать!», а кушать-то было нечего.

Бабушка проводит по тарелке корявым пальцем и решительно подносит вымазанный кашей палец к моему носу.

– Ешь!

Я протестую. Корявый палец дрожит в миллиметре у моего носа. Бабушка яростно настаивает.

– У меня палец чище, чем твой рот!

Я рискую отклониться на стуле и встать из-за стола. Бабушка, сокрушённо качая головой, отвешивает мне оплеуху.

– Собирали лебеду в поле… с голодухи… По сухарику в день съедали…

Бабушка верит, что я должен съесть всё. Всё, что не досталось ей и её маленьким братьям. И тогда со мной в жизни не случится ничего плохого. Я не умру от голода. Никогда.

На мне зелёная рубашка с оранжевой звездой на левом кармане. «Как у солдата», – говорит мама. Такой рубашки нет ни у кого в садике. Мама сама сшила её из обрезков, что остались от её платья. Тогда, в четыре года, мне это очень нравилось. Проблема была в том, что и в школе мама продолжала шить мне рубашки и штаны из обрезков, перешивать дедушкины и папины вещи. Даже когда мне это уже совсем перестало нравиться. Зато это нравилось моим одноклассникам. Мало того, что почему-то я один на всю школу считался евреем (или так мне казалось). Так ещё и гардероб мой постоянно вызывал насмешки. Я ходил в мешковатом сине-чёрном костюме фасона конца сороковых. Костюм достался мне от дедушки Зельтца, который умер в 1953-м, за 30 лет до того, как я стал старшеклассником и получил его костюм. Пиджак вонял застарелым потом. Из драной подкладки на груди лез колючий конский волос. Швы на пиджаке и на штанах были засалены и блестели. Я вполне могу носить и даже передать своим детям дедушкин костюм и папины старые ботинки. Они почти не рваные. Только кое-где швы слегка разошлись. Жаль, что от дедушки мне не досталось ботинок. Не досталось от него и трусов с майками. Не досталось носков. Куда, чёрт возьми, исчезли дедушкины носки? Ведь не прошло и тридцати лет, как он оставил этот мир, а тридцать лет – вовсе не срок в Космическом Масштабе. Я чувствую себя обкраденным. И ещё кое-что мне досталось от дедушки. Это медная гарда от дедушкиной сабли. Дедушка служил в шестой Конной Армии. Дедушка скакал на коне и отвешивал белякам оплеухи. На гарде зарубки. Мне ещё не было пяти, когда я впервые прикоснулся к реликвиям: гарда и дедушкин блестящий портсигар с изображением Минина и Пожарского. Похоже было, что патриоты не поделили меч, вцепившись в оружие одновременно с двух сторон. Пожарский как бы присел, закрываясь круглым щитом. Минин же угрожающе воздевал мощную длань и выражение на металлическом лике его говорило: «Я-те, с-сука!» Были ещё пули от винтовки, зелёные пуговицы от дедушкиной гимнастерки (металлические, пузатые, со звёздочкой и с серп-и-молотом) и дедушкины зубы. У дедушки была цинга, и зубы он вынимал пальцами и зачем-то складывал их в коробку с пуговицами. Там они и пролежали 30 с лишним лет. Дедушка в глубине души верил в генетику и мечтал, чтобы его клонировали в 21-м веке.