1 ...6 7 8 10 11 12 ...27 Последний гость ушел в полночь. Люси уже давно спала. Андре и Мона закрылись в своей комнате. В тишине кухни, оставшись, наконец, в одиночестве, помыв всю посуду и расставив по местам мебель, Тибаи проглотила остывший последний рулетик, лежащий на блюде, как отрезанный палец.
* * *
«Нянюшки» играли важную роль в жизни Эвелин, и когда она была ребенком, и когда она сама стала матерью. У буржуазии середины двадцатого века был свой культурный код: жена высокопоставленного чиновника не должна работать; тем не менее речи быть не может, чтобы она занималась детьми. Революционные годы выработали свой: современная женщина учится и работает; ее никогда нет дома и ей некогда заниматься детьми. Кормилица – это какой-то персонаж трагедии. Я подумала об Антигоне Ануя и ее нежном отчаянии: «Ах, нянечка, ты прогоняла лихорадку, прогоняла кошмары, прогоняла тень, что падала от шкафа и медленно ползла по стене, издеваясь надо мной… Ты прогоняла мириады насекомых, которые что-то грызли в ночной тишине… Ты прогоняла ночь с ее безмолвным диким воем… Ты, нянечка, прогоняла и саму смерть. Дай мне руку, как бывало, когда ты сидела у моей постели» [4] Перевод В. Дмитриева.
. Они – невольные посланницы грядущей катастрофы.
В детстве Эвелин была очень привязана к своим кормилицам. Тибаи – это няня по-вьетнамски – была ее первым в жизни другом. Потом, в Новой Каледонии, ее другом была Розали. Эти женщины держались в тени, порой с ними обращались жестоко, в любом случае никогда не считались – одним словом, это были туземки. Я думаю, что они составляли первые пейзажи, которые увидела в своей жизни Эвелин, человеческие пейзажи, живые, подвижные, волнующие, на всю последующую жизнь ставшие ей источником вдохновения. Сам факт существования Тибаи и Розали объяснял ее будущую деятельность, направленную против политики колониализма.
Когда Эвелин стала матерью, она возобновила отношения с кормилицами и нянями. После того как она блестяще прошла курс в области государственного права, – причем в эпоху, когда для женщины это было практически невозможно, – Эвелин получила пост преподавателя в университете Реймса. Ее первый муж, медик, волонтер Красного Креста, колесил по всей планете. У них было трое маленьких детей, поэтому няни менялись одна за другой. Эвелин нуждалась в их помощи, хотя и жалела, что не может сама заниматься детьми. И вдруг муж нашел сокровище: женщину из Камбоджи, которой удалось ускользнуть от геноцида красных кхмеров. Ура, свобода! Ей, как и другим, Эвелин доверилась. Она моталась между Парижем и Реймсом, вкалывала как проклятая. Как-то раз, когда она что-то искала в шкафу у детей, она нашла между упаковками подгузников револьвер. Ни политика, ни борьба за народное дело не оправдывали подобных вещей. Камбоджийка быстренько отправилась прочь со своим оружием и своими секретами.
…Через некоторое время после похорон Оливье показал мне письмо одной полячки, очень близко дружившей с Эвелин, которая была няней ее детей. Урсула, так ее звали, писала:
Внезапно всплывают разрозненные образы из разных периодов моего пребывания у вас.
Ее маленькая рука на твоем плече, Оливье.
Ее мокрые после утреннего душа волосы, как ниточки аниса в бокале с узо, падают на лицо.
Ее тоненькая фигурка тонет в свитере, который ей длинен и широк.
Ее вечные бледно-розовые пижамки (штаны от одного комплекта, кофта от другого) и толстые шерстяные носки, в которых она кажется подростком.
Ежедневный поиск места, где вчера была припаркована машина (она редко это помнила), и ключей от той же машины – обычное утреннее развлечение.
Шарик из сандалового дерева на ее письменном столе, ароматом напоминающий ее духи.
Я не была знакома с Урсулой, но мне захотелось обнять ее, поцеловать, поблагодарить! Ключи, розовая пижама, свитер, который ей велик, – в этом была вся она. Портрет, написанный чувством. А потом я с радостью прочла еще и следующий абзац:
Чтобы подбодрить и утешить меня в моменты огорчения, она неустанно повторяла мне: «Надо бороться», и когда я впадала в отчаяние и ступор (самобичевание – мое любимое занятие), она говорила мне: «Идиотами не рождаются, идиотами становятся».
Надо будет, чтобы Урсула появилась в этой книге, подумала тогда я.
* * *
На улице Катина становилось все более и более опасно. Те коммерсанты, которые не поддержали вьетминовцев, подвергались репрессиям, они стали мишенью для гранат и коктейлей Молотова, на них нападали на улицах. Громили также клубы с танцполами, как, например, «Золотой Дракон» на бульваре де ля Сомм: двух музыкантов, которые там выступали, буквально изрешетили пулями. Тем не менее офицеры французской армии с женами и высокопоставленные чиновники из администрации продолжали выходить в свет. Дворец Катина, дом под номером шестьдесят девять, тоже не пустовал. Этот клуб находился под протекцией вьетминовцев, потому что туда заходили расслабиться в ходе своих «дружественных» визитов крупные китайские коммерсанты, поставляющие горючее и боеприпасы своим коммунистическим союзникам. В полутемном прокуренном зале, под джазовые мелодии или песни Тино Росси людям казалось, что война где-то далеко. Запах женских духов кружил головы, хотелось верить, что у ребят все получится, раз и навсегда, и в Тонкине, и в дельте Меконга.
Читать дальше