Каролин Лоран - И вот – свобода

– Сото ни! – завопил охранник. – Выходите вон!

Единственными мужчинами в лагере были они, японские солдаты, стоящие группой у дверей камер (некоторые шепотом называли их «клетками»). Пришел час прогулки, и узницы выстроились в колонны. Двор тоже был темным, окруженным высокими стенами, под ногами грязь издавала хлюпающие, чавкающие звуки. В первый день Люси это показалось забавным. Четырехлетний ребенок потешается над такими вещами. Но после недели заточения она смеялась уже гораздо реже.

Прогулка продолжалась. Они шли под дождем, который промывал их грязные головы, они шли по кругу вдоль стен раз, другой, третий. На четвертый раз (всего их было пять) Мона сжала руку дочери:

– Ну-ка, давай быстрее! – В углу дрожало ярко-зеленое пятно. – Сорви травы и съешь ее!

Люси не стала задавать вопросы. Она сорвала несколько травинок и сунула в рот. И путь по кругу продолжался.

Все началось 9 марта 1945 года. В то время как Париж уже много месяцев, как освободился от ига гитлеровцев, Франция продолжала сражаться в Индокитае против Японской империи. Поскольку Андре был высокопоставленным колониальным чиновником, он играл первоочередную роль в принятии стратегических решений. Он вставал на заре и работал допоздна, каждый день встречался с губернатором Жаном Деку, отчитывался о ситуации во временном правительстве республики; то же самое он делал и раньше, но более охотно, поскольку это были люди из правительства Виши. В то время он даже не мог предположить, что ждет его в будущем.

Ночь над Ханоем зажглась множеством огней. Для девочек из хороших семей пришел час ложиться спать, но почему-то именно в этот вечер Люси капризничала, как никогда. Ее лапша в тарелке застывала в соусе и так и не убавлялась, кукла с вывернутыми руками и ногами валялась под столом. Мона заставляла ее поесть: «Ну, давай хотя бы половину». Уговоры не действовали. Мона утомилась и демонстративно повернулась к ней спиной. Она стала проверять список обязанностей слуг, озаботившись, чтобы к приходу Андре с работы в доме был порядок. И тут в комнату ворвался сквозняк. В дом влетел Дин, садовник:

– Японцы!

Мона в ужасе замерла на месте.

– Они атакуют! Они придут за вами!

Мона одной рукой вцепилась в спинку стула, другую поднесла к груди:

– А как же Андре?

– Я ничего не знаю о нем, мадам, от него не было известий. А вам срочно нужно бежать, поверьте мне…

Ее разум некоторое время блуждал между домом и цитаделью Куанг Йен, где работал ее муж. Потом она взяла себя в руки, толкнула Люси в сторону ее комнаты: «Бери туфли!», распахнула шкаф из тикового дерева, достала сумку, навалила в нее вещей – все, что под руку попалось, схватила дочь за ручку – та была ледяная. «Пойдем, моя дорогая». Они вышли из дома и встали как вкопанные: во двор уже вошли четверо японских солдат. Дин завопил и побежал прятаться. Раздались выстрелы, крики, девочка заплакала, враги окружили их… Мона легла на землю, лежащего человека нести тяжелее. В этот момент ее посетила абсурдная мысль: а как же платье? Новое платье в горошек, которое ей подарил Андре и которое она сейчас испортит в грязи. Один из захватчиков плюнул на нее. Плевок новой горошиной белел на ткани платья.

«У меня нет воспоминаний детства», – говорил Жорж Перек, семья которого была отправлена в Освенцим. Концентрационный лагерь в Ханое, в который попали Эвелин и ее мать, целиком выпал из памяти. Сколько они там провели времени? Она не помнила. Как выглядела их камера? Сколько узниц в ней было? Единственные детали, которыми располагала Эвелин, были выхвачены из рассказов ее матери, соответственно она могла что-то домыслить, что-то смягчить – в общем, погрешить против истины. Поэтому рассказ о лагере в романе получился не документальным, только художественный вымысел сумел заполнить черную дыру в памяти.

Единственное, что четко запечатлелось в ее голове, – голос матери, шепчущий в ухо эту непостижимую фразу: «Собери немного травы и съешь», которая запомнилась до такой степени, что она даже говорила об этом в паре интервью.

Мне хотелось, чтобы она разобралась в этом эпизоде, копнула глубже. Не может такого быть, чтобы человек в детстве попал с матерью в тюрьму и потом это никак не повлияло на его жизнь. Заключение в начале пути отозвалось страстными поисками свободы на всем его дальнейшем протяжении.

Эвелин делала пометки в тексте рукописи, который я принесла на нашу самую первую встречу. Теперь мне ее отдали. Страницы были захватанные, в пятнах кофе, пропахшие табаком. Сердце мое сжалось. Сверху приклеены листочки с «направлениями работы», напечатанные на компьютере. Я обнаружила следы своих замечаний («раскрыть здесь миф об отце – герое войны») и рядом – ее записей синими чернилами. Здесь и там она ставила пометки: «романтизировать персонажей и всю линию отец – мать», «Пояснее», «Поподробнее», «Женские тела». И посередине второй страницы жирно подчеркнутое непонятное слово – «немы». Я не смогла сдержать улыбку.