Вехова Базильевна - Бумажные маки - Повесть о детстве

Обыденное, насквозь прозаичное дело нельзя любить со страстью. И получалось, что он разоблачает таинственность с такой яростью потому, что потрясен этой таинственностью, непознаваемостью мира, где за раскрываемой тайной угадываешь контуры иных, ускользающих, к которым и подступиться не знаешь как...

Папа, с которым я вернулась в Москву, ушел на фронт с ополчением. Я же оказалась сначала в поезде с эвакуированными, потом в сибирской глубинке, а затем у приютившей меня доброй старушки в деревне под Алапаевском. Там меня и обнаружила моя тетя Лия, папина сестра, умирающей от костного туберкулеза и малярии. Тетя Лия и устроила меня в больницу в Свердловске.

Она написала об этом папе письмо, которое он уже не получил, и бабушке Жене в лагерь. Она сохранила все ее открытки. Вот одна из них от 4 января 1943 года:

«Многоуважаемая Евгения Кузъминична! Марианночка находится в костнотуберкулезном санатории. На крестец, спинку наложен гипс. В таком положении ей придется лежать года два. Понятно, что Вам ее взять к себе невозможно, ибо она должна лечиться. Когда процесс прекратится, ей придется носить шесть лет корсет... Я у нее бываю по воскресеньям, так как она от меня находится в 5 км. Она поправилась по отношению к тому времени, как я ее увидела в деревне...»

Потом тетя Лия вместе со своим медицинским институтом вернулась в Москву и меня перевезла в подмосковный костнотуберкулезный санаторий. Это был уже 1944 год...

Тетя Олеся тоже вернулась из эвакуации. И пришла ко мне в санаторий. Вот что она потом написала:

«Дорогая Женя!

Наконец-то я добралась и до Марианночки. Как это было страшно — потеряться на дорогах войны. <...> Наконец, мы — рядом, и я могу ее навещать, следить, как она поправляется и растет... Они находятся летом на крытой веранде, вывезли ее мне на кроватке. Ручки тоненькие и маленькие, мордочка — поджаренная на солнышке. Подбородочек остренький, Тамусин, глаза черные. <...> С гордостью мне сказала, что ей уже 7 лет, умеет читать, и когда выздоровеет, пойдет учиться в школу... Игрушки мне показала... Под головой у нее не подушка, а сложенное полотенце... Я принесла ей булку с маслом, она принялась уничтожать ее, но не смогла всю съесть, оставили в запас, принялась за печенье и конфеты, — остаток в запас, отдали няне, на свертке написали: «Марианночка».

Я ее спрашивала — плачет ли она? Оказывается, плачет, когда обижают мальчишки. Я ей посоветовала грозно кулак сжать и отдубасить как следует обидчика, научила ее складывать кулак. Вдруг она спросила меня, помню ли я, как я спасала одну девочку, которая ножку себе косой порезала, сколько тогда крови из ноги лилось!

Уцепила меня за платье (белая вставка привлекла ее внимание), отнимала у меня портфель. Я пообещала достать ей карандаши и бумагу — в этом у них всегда нехватка. Перецеловала я ей каждый пальчик, щечки... Болит ли спинка? — спросила. Оказывается, болит, только мало, а раньше, в другом городе, очень болела. Лежит она в гипсовом лотке, в таком, как новорожденных взвешивают, и привязана вдоль к кровати. Не хотела меня отпускать, но тут начал дождь накрапывать, и я умчалась, пообещав еще к ней приходить...»

До чего же мне хотелось умчаться вместе с ней в ее чудесную, праздничную, подвижную жизнь! Почему те, кто могут ходить и даже бегать, не понимают, какие они счастливчики?

Когда я на Севере научилась ходить и впервые вошла в лес, я испытала приступ благоговения и восторга. Великанши-сосны и березы представлялись мне таинственными существами, прикованными к месту, чтобы они не улетели и не оставили землю голой. Их тучеподобные кроны и вытянутые в струну стволы, — все стремилось ввысь к небу. Мне казалось, что как я страстно мечтала ходить, так и деревья заворожены мечтой летать. Ведь на их ветках живут крылатые существа — птицы и насекомые, их громадные тела раскачивает веющий на просторе ветер, и облака вечно летят над ними. То, что происходит внизу, у корней, на земле, так далеко и мелко от того, что видят и чувствуют кроны, что деревья, наверное, едва замечают это. Так я, маленькая и ошеломленная, стояла по колено в мокрой траве, в сумраке, едва дышала от восторга и боялась сделать шаг, чтобы не раздавить кого-нибудь совсем крошечного.

Всякий раз, когда я, уже повзрослев, думала о гибели моей мамы, безнадежная жалость меня изматывала. Я стала молиться — просто своими словами просила Господа Бога согреть ее душу, принять к Себе, пожалеть, простить... И как в детстве в больнице, моя физическая боль слушалась молитвы и исчезала, так и теперь душевная боль теряла остроту. Я чувствовала, что молитва что-то меняет во мне и вне меня, пришло ощущение какого-то теплого контакта, словно молитва — это мост через пропасть времени и пространства, разъединившую меня с человеком, с которым я очень тесно связана.