Глеб Павловский - Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским

И. К.:А религия была важна в Одессе?

Г. П.:Она ушла в тень. Одесса имела несколько скрытых планов, тут были теневые сообщества, которые властями терпелись. Верующие кошерные евреи жили замкнуто, никуда не встревали, и раз в год одного самого дряхлого еврея отпускали в Израиль умереть на родине предков. Какая-то предпохоронная квота, что ли. Православие было растоптано. Закрылись почти все храмы, даже те, что пооткрывали после войны. Мои окна выходили на руины штаба, который румыны, отступая, взорвали. А рядом церковка, при Хрущеве обращенная в склад. Преподавая по селам, я встречал прихожан катакомбной церкви, не признававшей Московский патриархат. У протестантов, которых официально не регистрировали, были тайные молельные дома. Кадровики их любили, так как протестанты были работяги и непьющие. Мой первый учитель рабочему делу был столяр-иеговист.

Религия для меня тогда ничего не значила, но эсхатологией пропахла сама советская жизнь. Она распаляла мою утопическую жажду. С детства я знал, что живу в промежутке двух апокалипсисов – 1917 года и грядущего, картина которого неясна. Звонкий молодой голос Хрущева сулил второе пришествие коммунизма в конце века, причем без террора и новой войны. Учителя говорили, что армия – отживший институт, с Америкой скоро будет договор о разоружении, и нам служить не придется. Советская фантастика это подтверждала – кстати, в отличие от американской фэнтези. Неистовый дух большевизма перешел в мирную форму мечтаний о светлом будущем. Никто никого уже не хотел убивать.

Играя в крохотном Школьном переулке, мы чуть притихали, заслышав голос Левитана: «Работают все радиостанции Советского Союза!» Вдруг война? Но нет, всякий раз это был только новый полет в космос. Мне трудно передать почти милленаристский пафос 1950-х – все, ветхое прошлое позади! Сталин мертв, война выиграна, и мы увидим светлый конец истории – коммунистическое человечество без вражды и границ.

В Одессе 1950-х годов советская жизнь казалась безгосударственной, хотя государственная граница шла прямо по пляжу. На песке лежали загорелые одесситки, над ними – пограничные вышки, и в каждой пограничник с биноклем. Граница была – вот она, но идею границы как-то не воспринимали всерьез. С государством в Одессе вообще было трудно столкнуться. Постовых на улицах я увидел, когда приехал в Москву. Милиционер для меня был «участковый» – важный человек, который редко являлся, но все обо всех знал. Он обсуждал проказы школьников с их родителями, а вот на улицах его встретить было редкостью.

Советскую власть представляло чаще общество, чем государство. Зато пацифистское общество становилось хищным, если решало заняться тобой. Эта невероятно уютная система вдруг становилась враждебной, диктуя однозначные требования, которые никем в другое время не соблюдались.

Готовя к этому моменту, родители делились со мной чувством опасного. Они не читали лекций, а учили обходить опасные ситуации. Так, в пятом классе ходила по рукам тетрадка с антихрущевской поэмой «Про царя Никиту». Унеся домой, я взялся ее перепечатывать на отцовой пишущей машинке. Но, заслышав стук клавиш, папа ворвался и закатил скандал. Тут для меня выяснилось несколько вещей: читать читай, но размножать нельзя. Тебе дали? Ладно, виновен тот, кто дал. Но я скопировал, а вот это значительно хуже. Да еще на пишущей машинке! А знаешь, говорил папа, что машинка наверняка зарегистрирована в КГБ? Еще недавно все пишущие машинки регистрировали в районных отделениях госбезопасности, которые Хрущев позакрывал.

Само приближение коммунизма могло стать опасным. Мой молодой дядя Арсен стащил из тира пневматическую винтовку, залез на «кирху Рихтера» и бил оттуда ворон. Казалось, ничего страшного – пришел участковый, отнял винтовку и, дав ему подзатыльник, ушел. К несчастью, тут вышел указ Хрущева: в связи с переходом СССР к коммунизму с преступностью надо покончить – мол, какие уголовники в раю? Ужесточались наказания и режим в лагерях. Арсен свободным отправился в суд и не вернулся оттуда, неожиданно получив «сталинский» срок – десять лет лагерей. Он вышел, когда я уже кончал школу, и вскоре снова ушел на зону. Его жизнь раздавили.

Все эти переходы из света во тьму, из элоев в морлоки бывали моментальными. Ты социализировался как советский человек, которому не дано выбора. Советские – лучшие в мире. Мы новые личности, мы надежда трудящихся всего мира. Нам бесконечно повторяли, что дети в СССР – «правящий класс», и действительно любили. В то же время, согласно тем же правилам, с тобой можно обойтись сколь угодно бесчеловечно. Советская социальность была капиллярным «огосударствлением» жизни. И люди, которые вот только что тебе улыбались, могли вызвать милицию, психиатров или КГБ. Даже родители к их собственным детям, я знал такие случаи.