Глеб Павловский - Экспериментальная родина. Разговор с Глебом Павловским

Помню, прямо на углу Школьного переулка, где прошло мое детство, жил часовщик Лурье, у его двери висела табличка с именем и профессией – «часовщик Лурье». «Часовщикъ» было написано с твердым знаком, по дореволюционным правилам. Под ней сидел в кресле сам старик часовщик с парализованными ногами, и за ним ухаживала женщина. Вот их история: в 1941 году он попал в румынский лагерь, чинил там часы начальству, и под конец комендант его отпустил. Лурье говорит: «У меня тут жена» – комендант разрешил забрать и жену. Первую женщину, встреченную по дороге к воротам, Лурье захватил на свободу, и она с ним осталась до смерти.

Родители рассказывали, как румыны и немцы зверствовали в отношении евреев. Ребенком я в ужасе читал румынскую оккупационную прессу, которой были подклеены географические карты. То были насквозь антисемитские издания. Издавали их, кстати, бывшие советские партработники. Тем не менее евреи жили вокруг, и все мои друзья были евреи. Я жил в очень еврейском районе, между Новым рынком и Молдаванкой. О существовании еврейских национальных чувств узнал только в 1967 году от друга детства, восторженно рассказывавшего о победе Израиля в Шестидневной войне. А я был прямо противоположных чувств и рыдал в подушку, когда Насер подал в отставку.

Само понятие «коренного населения» чужое нашим местам. В одесских семьях, если верить рассказам, по происхождению все европейцы. Если из России на Запад бежали, то в Одессу наоборот, стекались бродяги со всей Европы, создавая космополитический аромат. И у меня по отцовой линии был некий беспокойный немец Дорн, якобы в середине XIX века проклятый отцом и отправившийся прочь из Германии искать судьбы. Этот Дорн поехал в Америку, проехав всю ее, и ничего себе не нашел. Пересек Тихий океан, Россию и после всех приключений женился в Одессе. Его сын уже был православный поп.

У мамы родовой миф еще туманней, о некоем голландском матросе, якобы еще в XVIII веке женившемся на башкирке. Мамина линия вышла из Варшавы, а ее отец-белорус, отвоевав, осел в Херсоне. Херсон – город рядом с Одессой, в устье Днепра. Два часа езды, но дух совершенно другой. Это речной alter ego Одессы. Тоже в прошлом очень богатый город, столица экспортеров зерна, Херсон был даже губернской резиденцией, но он ничуть не космополитичен. Эта родина Льва Троцкого несомненно украинский город.

И. К.:Значит ли это, что в Одессе жили космополиты – даже среди тех, кто так себя не осознавал?

Г. П.:И да, и нет. Одесса украинизацию саботировала. Вывески магазинов на украинском всюду висели, но все говорили по-русски. И главное, одесский городской миф был стилистически чужд мифу «советской Украины». Первой столицей УССР был технократичный русский Харьков. Киев получил столичный статус формально с 1930-х, а фактически лишь после войны. Киевляне проводили, как тогда говорилось, кадровую «рустикализацию». Кадрам сельского происхождения, говорящим на плохом русско-украинском диалекте – «суржике», отдавали преимущество. Одесса всегда злила киевскую сельскую номенклатуру. После войны город официально считался «наказанным». Чем нас наказывали? Срезали инвестиции на капитальное строительство, и город долго стоял в руинах. Киев слал управлять Одессой некомпетентных начальников, отборных болванов и антисемитов. Один такой, увидев в центре города скульптуру – античную копию Лаокоона, велел срезать его мраморный фаллос. В перестройку статую реабилитировали и кастрированному Лаокоону приделали гипсобетонный эрзац. На темном античном мраморе бетонный пенис сиял, как маяк гласности.

И. К.:В юности ты мечтал покинуть Одессу или хотел в ней жить и умереть?

Г. П.:Этот любопытный вопрос я не мог решить до 25 лет. С одной стороны, Одесса превосходна, и одессит втайне наслаждается хвалами ей от других. Но и бросить родину для одессита всегда было чем-то нормальным. Почти все, кем одесситы гордятся, – те, кто не остался в Одессе. Они уехали и состоялись в других местах. Одесса своих знаменитостей легко экспортирует. Начиная с Дюка де Ришелье, который вернулся во Францию премьер-министром Людовика XVIII, до космического гения Сергея Королева и Анны Горенко, в Петербурге ставшей Анной Ахматовой.

У меня не было стремления оставить свой город. Впервые такая мысль возникла в 1968 году, в дни одержимости Че Геварой. Недавно разбирая блокноты, нашел тетрадь, исписанную испанскими фразами, – это я взялся учить испанский, думая сбежать на революционную Кубу. Но философский роман с Марксом похоронит экзотику, а интересы переключатся на Москву, где жили мои новые учителя.