Селена А. Уиттман - Селена, которую мама привела в секту

– Нет, спасибо, – отказалась я.

– Пока не выпьешь молоко, завтрака не получишь, – сказала женщина.

Я сглотнула и взяла стакан. Молоко я ненавидела. Некоторые дети быстро выпили молоко и получили тарелки с омлетом и тосты. Я сделала глоток. Молоко было сладким и водянистым – еще хуже, чем прежде. Я отставила стакан, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

– Зажми нос, – посоветовал кто-то.

Я оглянулась. Это была девочка из туалета.

– Если зажать нос и выпить, вкуса не почувствуешь, – сказала она.

Она зажала ноздри и залпом выпила молоко. Над верхней губой образовались белые разводы.

Я последовала ее примеру. Несколько глотков. Холодная липкая сладость казалась мерзкой слизью. Я не хотела глотать – мне казалось, что молоко прилипнет к горлу.

– Давай я выпью, – предложила Софи.

Круглыми глазами она пристально следила за залом. Когда демонстратор отвернулась, она быстро допила мое молоко и сунула пустой стакан мне в руку.

Через минуту нам вручили тарелки с жидким омлетом и один тост, поделенный пополам. Яйца с молоком были еще хуже, чем само молоко. Я отодвинула тарелку и откусила хлеба, пытаясь не подавиться.

Казалось, завтрак будет длиться вечно.

После завтрака нас снова куда-то повели. Мы долго поднимались на холм в классные комнаты. В моем классе стояли деревянные столы и стулья – и даже пол был деревянным. За широкими окнами, на которых не было занавесок, я видела серое утреннее небо.

На уроке математики мы считали маленькие деревянные кубики, раскладывая их по десять штук. Затем был урок физического развития – мы поднимались и спускались с небольшой платформы. К концу занятия ноги у меня онемели и страшно болели. Потом нас снова отправили в душ. А потом мы играли в игру – орали друг на друга до ужина. В восемь вечера нас отправили спать.

Прошло несколько дней, а мама так и не вернулась. Демонстраторы постоянно напоминали, чтобы я не называла ее мамой.

– Ее зовут Терезой, – твердили мне. – И больше о ней не спрашивай.

Когда я вспоминаю свое детство до Синанона, мама появляется в воспоминаниях отрывочно, отдельными кадрами. Вот она читает мне сказку, а я сижу у нее на коленях. Она ведет пальцем по строчкам, длинные русые волосы падают на страницу. От бумаги исходит сладкий, чуть мускусный запах, от которого сразу становится так спокойно. Вот мама на кухне в нашей квартирке-студии. Она готовит тосты с корицей на завтрак и подает их на салфетке. В моей маме всегда было что-то неуловимое, почти детское. Она всегда была очень уязвимой и хрупкой – я понимала это, хотя мне было всего три года.

Чаще всего мы были вдвоем, два человека в человеческом море Лос-Анджелеса. Никому не было дела до нашей городской нищеты. Мы часто переезжали – из Голливуда в Лонг-Бич, потом в центр города. Однажды, когда мы жили в многоквартирном комплексе, к нам как-то пришла соседка.

– Это семейный дом, – сказала она.

Руки у нее были сложены на груди, а волосы уложены в идеальный, блестящий шлем, обрамлявший ее темное, исполненное праведного гнева лицо. По ее виду сразу было ясно, что она ближе к Богу, чем мы когда-нибудь станем.

– Нам не нужны здесь шлюхи и их ублюдки! – орала она. – Ты меня слышишь? Таким, как ты, здесь не место! Ты всего лишь желтый ниггер с зелеными глазами и хорошими волосами! Тебе никого не одурачить!

Мама показалась мне в тот момент особенно хрупкой. Улыбка, с которой она открывала дверь, исчезла. Мама захлопнула дверь.

– Почему эта леди кричала на тебя, мамочка?

Единственным ответом стало объятие.

Я была слишком мала, чтобы понимать, как тяжело нам живется. Я не представляла, что мама от многого меня защищает. Она придумывала для меня сказочные фантазии. У нас не было денег – хватало только на самое необходимое. Но мы могли рассматривать витрины, и отсутствие денег превращалось в игру. Мы могли притвориться, что покупаем то, что видим на манекенах. Мы устраивали пикники в парках, общались со спокойными, беззаботными женщинами в кружевных топиках и домотканых платьях, загорали, я играла со своими ровесниками. Когда дождь заставал нас в нескольких кварталах от дома, мы слушали, как капли барабанят по нашим зонтикам, или прыгали через лужи. Мама играла со мной, чтобы отвлечь от холода и тоски из-за долгих прогулок в плохую погоду. Когда я уставала, мама брала меня на руки и обнимала. Длинные темные волосы лежали на моих руках или развевались на ветру, закрывая от меня машины, проносившиеся мимо. А иногда мы добирались до дома автостопом.