Роман Всеволодов - Живые мишени

О том, что такое настоящая ревность, узнать Николаю Александровичу довелось гораздо позже, испытав все самые мрачные тяготы ее, от которых все сердце покрывается рубцами. Ревность пришла с появлением «старца Распутина», которому волшебным образом удалось заговорить боль цесаревича, унять его страдания. Ревность приходила постепенно, со временем, вначале была только радость за выздоровевшего сына. Вполне понятным казалось, что Александра благодарно поминает имя этого крестьянина, видимо, и правда обладающего даром исцеления. Но с каждым днем имя это вспоминалось Александре все чаще и все ласковее звучало в ее устах. А сам он становился все ближе, как будто подкрадывался. Потом начались слухи, сплетни, вызванные непониманием того, почему какой-то крестьянин оказался столь близко к царской семье.

– Они завидуют, – объясняла императрица, – сами со своими обязанностями не справляются, за высокие жалованья, между прочим. А понимать то, что крестьянин простой, едва грамотой владеющий, может больше, чем они, сильно бьет по их самолюбию. Думаю, больше правды в истории о твоем министре, который целовал икону, клянясь, что воровать ни за что не будет, а потом оказалось, что в поцелуе бриллиант с оклада себе в рот засунул и домой унес. Многие из твоих министров не только соображают мало, но еще и вороваты. А Григорий воров не любит – как при этом с ними сладить?! Конечно, будут клеветать на него. Сильно клеветать.

И Николай соглашался, верил, верил и спорил с другими, – даже когда кончились слухи и начались прямые высказывания, сначала робкие, потом все более подробные… Он отмахивался от слухов и сплетен, от отчетов и донесений, вопросов и рекомендаций… Но все чаще, чаще, чаще, чаще роились эти буквы чужого имени вокруг – РАСПУТИН. Дошло уже и до подлейших карикатур в газетах, где прозрачно намекалось на то, что императрица путается с мужиком, у которого чуть ли не скипетр в руках и корона на голове вскоре окажутся. Николай Александрович решил поговорить с женой, объяснив, что, конечно, ни на секунду не верит всему этому и даже малейшее сомнение было бы непомерным оскорблением для чести императрицы… но все равно… несмотря на это… правильней было бы… исключительно для поддержания репутации семьи (о которой все-таки тоже надо думать) ограничить общение с даровитым крестьянином и слушать его советы откуда-нибудь издалека, а не принимая его лично во дворце. Александра объясняла, что им не может быть никакого дела до гнусности душ людских и что очень важно, чтобы отец Григорий обязательно был бы рядом и мог в случае болезни Алексея мгновенно помочь, вновь исцелив ребенка молитвами и заговорами. Николай покорно соглашался. Но кто уже только не говорил ему о недопустимости такого положения – ему, императору! Он чувствовал, что нервы скоро не выдержат, и был благодарен премьер-министру Столыпину, решившему выслать Распутина из столицы.

– Так надо, – объяснил он недоумевающей супруге, – это было не мое решение. Но, поверь, так надо.

А потом, совсем скоро, довелось пережить едва ли не тяжелейшие минуты в жизни, когда жена за руку подтащила его к постели стонущего, кричащего от боли Алексея, задыхающегося, бьющегося в складках одеяла, словно это волны огромного моря, которое вот-вот поглотит тебя, и ты не выдержишь, захлебнешься… Мальчик был похож на утопающего в своей постели, он беспомощно взмахивал руками, и движения эти можно было принять за последние уже судороги.

– Вот! – кричала Александра, и кричала еще сильнее, надрывнее, чем ребенок. – Пожалуйста! Полюбуйся, мой дорогой! Полюбуйся! Нет, не отворачивай глаза! Смотри! Вот чего ты добился! Какие-то гнусные сплетни важнее для тебя, чем жизнь нашего сына! Пусть он умрет, но лишь бы о нас с тобой ничего дурного не говорили, да?! Был бы Григорий, он смог бы что-то сделать. Ты не можешь, а он смог бы. И мальчик бы не болел.

Александра произнесла имя это, имя чужого мужчины, какого-то крестьянина, с такой ласковой надеждой, с такой отчаянной верой, с болью расстояния, что уже тогда, в ту минуту, Николай, в душе, про себя, проклял его. Но Распутина пришлось вернуть. Таких минут у постели больного сына Николай больше не смог бы перенести.

Возвращенный в столицу Григорий, почувствовав свою силу, сначала осмелел, а потом и обнаглел до последней крайности, он уже считал себя вправе давать советы самому государю – как поступить в том или ином случае. Город наполнился записками, нацарапанными рукой безграмотного крестьянина. Записки эти выполняли роль рекомендательных писем, решая зачастую судьбы самых высоких сановников, и многие, очень многие уже начинали думать, что у блаженного старца в стране теперь больше власти, чем у императора. На одной из очередных карикатур был изображен огромный старец в мужицкой рубахе да сапогах, и под подписью «Российский царственный двор» он, как легкие перышки на ладонях, держал императора и супругу его. Эта карикатура особенно больно кольнула императора, напомнив ему о действительной разнице огромного Распутина и низкорослого Николая. Но ничего нельзя было поделать. Распутин всегда мог шантажировать его болезнью сына, и те безумные глаза жены у постели Алексея никак не могли забыться.