Витольд Хорос - Чтобы потомки знали

С 1 августа началась наша колхозная жизнь, работать довелось практически на всех мужских работах: на заготовке сена, уборке картофеля, возили с поля снопы хлеба… Вечерами немногочисленная молодежь собиралась на «вечёрки», пели частушки под балалайку. Нас поразило то, что большая часть частушек была матерная и пели их все, в том числе и девчонки. Запомнились такие:

Ой, маменька, жени меня,

Страсть жениться я хочу,

Если ты меня не женишь,

Х… печку сворочу,

Или еще:

Алемасовский колхоз,

До чего добился:

Председателя е…

Кто распорядился?

Колхоз «Алемасовский» можно было заменить колхозом Ворогущинским или Винокуровским по названию близлежащих деревень – все было бы справедливо: везде председательствовали женщины, а их мужья воевали или уже отвоевались. Похоронки в 1941 – 42 годах шли пачками. Из мужиков, призванных в два первых года войны, мало кто выжил. Так что в колхозах власть принадлежала женщинам-председателям и распоряжаться когда и с кем ей спать могла только она сама.

Поначалу нас шокировало употребление всеми жителями села – без различия пола и возраста – слов, в нашем понимании, матерных, но вскоре поняли, что это нормальное, бытовое, естественное название предметов и действий человека. Вот только если эти же самые слова употребляют в ходе ссоры или брани – тогда это уже мат! А если просто в разговоре, то это исконно русское обозначение. И почему эти же вещи в иностранной транскрипции произносить не стыдно, а это же самое, но по русски – стыдно? Вот такая в деревне философия.

Мы быстро освоились, питались вместе с хозяевами, спали на тюфяках, набитых душистым сеном, мылись по субботам в бане вместе с ними (и не стыдились – а чего стыдиться, это же баня, а не что-то другое!). По работе к нам претензий не было, наш труд был очень нужен колхозу. Месяц пролетел быстро, пора было прощаться. Вот тут-то председатель и высказал крамольную мысль: «А может, еще на месячишко останетесь? Ведь молотьба же на носу!» И мы остались. Да не посадят же нас, если мы в училище явимся только в октябре!

Второй месяц ознаменовался работами на гумне. Начался обмолот снопов хлеба. Мы так освоились с сельхозработами, что мне доверили целую смену работать подавальщиком на молотилке. Нужно было у поданного подручной женщиной снопа быстро разрезать вязку, распустить сноп и тонким слоем подать в жадную пасть молотилки. Нельзя было допустить на зубья быстро вращающегося барабана слишком толстую прядь. У меня получилось как надо. А приводом молотилки служила просто лошадка.

За два месяца мы заработали по 25 ведер картошки, что было великим подспорьем на зиму. Да и сами неплохо отъелись. Картошка осталась на хранение у хозяев в подполье. Я свою вывозил зимой на саночках за четыре рейса.

Зима 1943 – 44 годов прошла без особых событий, если не считать, что я уже стал «официальным» курильщиком (табак для меня вырастила мать в нашем огороде). Я все реже появлялся в стенах училища, так как увлекся изготовлением клеток для птиц, которых тоже сам ловил. Делал с выдумкой и не только для себя, но и продавал. Не посещая училища я, естественно, не получал и довольствия: меня лишали одежды, питания и прочих «благ». Чаще всего утром я уходил в училище, завтракал вместе со всеми, а потом уходил домой. Дома питался тем, что украл: я ловко проникал через крышу дома и слуховое окно в нашу кладовку, где хранились продукты (мать хвасталась: «Вот вернется домой Егорчик, а я все сохранила»), брал немного муки (вскоре заметил, что в ней появились черви и мне пришлось ее просеивать через сито), отрезал кусок соленой рыбы, а затем на печке-железке варил себе «болтушку», кипятил чай и пил его с шоколадной конфеткой. Брал всегда немного – только на один раз. Вот только банки с консервами не трогал, не хотел рисковать: они наверняка были сосчитаны.

Постепенно мои воровские способности повысились: я научился вскрывать сундуки (их у нас было три). Не трогая замки, а просто отодвинув нужный мне сундук от стенки, я выбивал пробой шарнира и открывал крышку с задней стороны. Я хорошо знал, где лежали канцтовары (наследство от отца), одежда, ткани и прочие ценности. Меня интересовали, в основном, писчая бумага, тетрадки, резинки-ластики, тушь, ватманская бумага (а школьники уже писали на газетах). Позднее отрезал полосу черного сукна, чтобы вставить клинья в брюки и сделать себе клеш (50 см!). Шил сам на швейной машинке.

Бывало, что не успевал (или забывал) надежно спрятать украденное и тогда мать била меня «смертным боем». Однажды, когда я убегал от ее побоев, она запустила в меня топор и он впился в доску забора (чуть-чуть не в голову!) Била она меня часто и иногда по пустякам, а я только защищался, хотя был сильнее ее.