Витольд Хорос - Чтобы потомки знали

Утром, нежданно-негаданно, в юрты приехал на подводе сам Мозолевский – старший и дальше мы уже ехали на лошадке. Вот только когда и как мы добрались домой – не помню. Между тем, началась Ш четверть и ничто не предвещало беды, а она уже была рядом. В последних числах февраля в школу нагрянула комиссия и начала отбирать кандидатов в ремесленное училище. Я надеялся быть забракованным по зрению, но не получилось – когда я заявил о своем дефекте, председатель комиссии заорал: «Врет он, врет»! Так с 1 марта 1943 года я оказался мобилизованным в ремесленное училище №2 связистов.

Нашу группу (а группы по-военному называли взвод) №20 назвали «радиооператорами», но уже через месяц мы вдруг стали «механиками телеграфа». Учебные часы постоянно отменялись из-за возникавшей потребности выполнять физические работы: дрова (в училище было печное отопление), уборка снега, доставка воды – из-за частых поломок водопровода иногда приходилось доставлять воду (на гору!) в огромных бочках, установленных на сани. Между прочим, этим же занимались и курсанты артучилища, расположенного поблизости от нас.

Кормили три раза в день, но скудно и однообразно: по 200 граммов хлеба на прием (всего 600 граммов), чай утром, «болтушка» и каша в обед и снова каша на ужин. И все-таки это было больше, чем на многих предприятиях. В мае наш взвод (группу) обули в лапти, выдали еще по запасной паре, выдали топоры, пилы и повезли в лес между деревнями Защитина и Сузгун на лесозаготовки, установили норму 20 кубометров «на нос» двухметрового долготья для дров. Жить нам предстояло прямо на месте работы, а еду будут привозить один раз в день. Разбились на пары, начали строить шалаши для отдыха и ночлега. Моим напарником стал Валентин Скипин, с которым в друзьях мы не были, а друг мой закадычный Генка взял в напарники Мишку Давыдова по прозвищу «Татарин», с которым он в последнее время все больше сближался. Причину этого я узнал много позже и звалась причина Розой – это была родная сестра Михаила.

Постепенно наш лагерь обустроился, выросли шалаши, около каждого небольшой костерок, пришла пора добраться до воды. Наша площадка возвышалась над Иртышом метров на 70, если не больше и заканчивалась крутым обрывом. Даже просто смотреть вниз было поначалу страшновато, а уж спускаться… И все-таки страх был преодолен, был найден приемлемый маршрут спуска, а вскоре мы освоились так, что спускались уже не ползком, а прыжками с уступа на уступ. Добравшись до берега, можно было осваивать рыбный промысел. Самыми заядлыми рыбаками были Генка и я, и, совершив нелегальный выход в город, мы принесли в лагерь снасти и могли иногда пополнить свой скудный казенный харч рыбкой, собственноручно добытой.

В своем рассказе о лесозаготовках я сознательно на передний план вывел быт (он для нас был важнее всего), а труд вроде бы позабыл. Работали! Валили деревья (тупые пилы точили сами), распиливали стволы на двухметровые кряжи и укладывали в штабеля. Обрубленные сучья тоже шли в дело – служили дровами для костров, а те, что помельче – подстилкой в шалашах, чтобы спать было помягче. У каждой пары лесорубов были свои штабеля и мы их раз в неделю сдавали мастеру, который вел учет выполнения плана. Не было среди нас «стахановцев», так как знали: пара, первой выполнившая план, все равно домой не уедет, будет помогать выполнить план отстающим. Вот и шли пары по выработке «ноздря в ноздрю».

В город возвратились ближе к концу июля и еще успели немного покупаться и порыбачить. На свои заветные места уходили по старой привычке с Генкой, но разлад между нами уже наметился. И вызван он был исключительно его пристрастием к женскому полу. Вскоре я узнал, что он уже успел познать радость тайного «супружества» с одной из учениц нашего же ремесленного училища. Очень красивой девицей, между прочим!

В самом конце июля Геннадий собрал нас, самых ближайших друзей – меня, Мишу Давыдова и Сашу Зыкова («Сану») и предложил на месяц податься в деревню Волгина, где председателем колхоза был их близкий знакомый. В годы войны председатель-мужик был большой редкостью, всюду колхозы возглавляли женщины, да кое-где мужики-инвалиды. Сомнений и возражений с нашей стороны не последовало и мы вчетвером пешочком отправились работать в колхоз (еще Шолохов в «Поднятой целине» вложил в уста деда Щукаря фразу: «Колхоз – дело добровольное»! )

Протопав двенадцать километров, мы предстали перед очами председателя. Он нам обрадовался, как родным, а, узнав Геннадия, проникся к нам доверием. Рабочих рук в колхозе не хватало, погода стояла отменная, урожай был приличный, хотя и не рекордный, так что мы пришли весьма кстати. Он быстро распределил нас на постой (всех по отдельности), послал «гонцов» за предполагаемыми хозяйками («гонцами» служили пацаны-малолетки, постоянно крутившиеся близ правления), объявил им кто у кого будет на постое, где и сколько они получат продуктов для нашего прокорма и приказал утром явиться на развод. Норму он нам установил щедрую: 800 граммов хлеба, литр молока и два килограмма картошки. Плата за работу нам будет натурой: два мешка картошки за месяц работы (по 12 ведер каждому – это нам было понятнее, чем в килограммах).