Владимир Гескин - Как молоды мы пили. Сто историй спортивного журналиста

Вот Валерий Кудрявцев, почему-то хмурящий брови, еще совсем молодой и тоже удивительно талантливый, наш будущий главный редактор, который своими закидонами доведет редакцию до ручки и до раскола. И лишь много позже выяснится, что виной всему опухоль мозга, разъевшая то хорошее, что было в этом неординарном человеке.

Рядом с ним – Игорь Образцов, неподражаемый Образина, с которым я, к сожалению, лишь раз вместе был в командировке – в 1988-м, на Олимпиаде в Сеуле, ставшей, думаю, его звездным часом. Если когда-нибудь под одной обложкой соберут лучшие материалы, опубликованные в «Советском спорте» за все годы его существования, не забудут, надеюсь, о репортаже Образины, посвященном сеульской стометровке и, главное, Бену Джонсону с его мягкой, тигриной манерой бега. И бег, и репортаж – шедевры. Кто же мог представить, что всего через несколько дней Джонсон будет дисквалифицирован и с позором покинет Олимпийскую деревню!

А вот это – наш дядя Федя. Мастер на все руки – и унитаз починить, и стекло вставить. Единственный – и потому лелеемый – представитель пролетариата в нашем коллективе. Ветеран войны и член партии. Сильно пил, однако на это старались закрывать глаза, потому что все в редакции работало, закрывалось и светило как надо.

Но однажды над дядей Федей все-таки сгустились тучи. Когда он пришел к секретарю партбюро платить членские взносы, выяснилось, что партбилет у него мятый, покоробившийся и от него, скажем поаккуратнее, несет фекалиями.

Персональное дело дяди Феди вынесли на партбюро. Народ смотрел строго: испортить партбилет – за это и строгача мало. Секретарь изложил суть дела. Затем слово предоставили провинившемуся, который, как всегда, был немного навеселе.

– Я не хотел, – сказал дядя Федя. – Но в уборной прорвало трубу, и я закрыл пробоину грудью. А в пиджаке – партбилет.

Настроение членов партбюро, естественно, повернулось на 180 градусов. Потому как – это же наш Александр Матросов! Пробоину! Грудью! Принялись писать в райком партии с просьбой заменить испорченную святыню.

Но в этот момент со своего места поднялся редактор отдела писем Виталий Панов по прозвищу Череп (понятно, какая у него была прическа). Во время войны он был членом расстрельной тройки и с тех пор рубил правду-матку только так, не щадя ни чужих, ни своих.

– Рано мы успокоились, – сказал Череп. – Есть информация, что член КПСС дядя Федя красил синагогу.

Тут настроение присутствующих повернулось на противоположные 180 градусов. Синагога находилась рядом с редакцией, в соседнем доме, но все, что с ней связано, было табу. Партиец сионистам не товарищ!

Ситуацию спас главный редактор – Николай Семеныч Киселев или просто НикСем. Спросил дядю Федю:

– Федор Иваныч, скажите, а вы синагогу красили снаружи или изнутри?

– Снаружи.

– Ну тогда криминала нет, – твердо сказал НикСем. – Внутри дядя Федя не был, сионистской идеологией не проникся. А наоборот, сделал нашу столицу еще краше.

Тем дело и закончилось. НикСем был миротворец. Все бы так.

Однажды в «Советском спорте» состоялся чемпионат по вранью.

Ну как – чемпионат. Просто собрались в одном из редакционных кабинетов человек двенадцать, предварительно послав гонцов в магазин. Налили, выпили, закусили. То же самое – еще раз. В животе стало тепло.

И не какие-нибудь там сотрудники отдела писем, а первые перья редакции. Звезды отечественной спортивной журналистики (которых в «Советском спорте» середины семидесятых было через одного), не обремененные тем вечером работой в номер. Для меня, молодого, необученного, оказаться в такой компании было невероятной удачей. Да и оказался-то я лишь потому, что был одним из гонцов. За что меня и поощрили присутствием.

Когда махнули по третьей, выпивать просто так стало скучно. И Станислав Токарев, самое первое совспортовское перо, предложил, чтобы каждый по кругу рассказал, как он соврал в каком-нибудь своем материале. Идея пришлась по вкусу, скинулись по рублю, образовав призовой фонд, и – началось!

Только не поймите превратно: все они, безусловно, были честными людьми. Но сами знаете: не приврешь – не расскажешь. К тому же иной раз обстоятельства складывались так, что выхода у них просто не оставалось. В общем, и на солнце бывают пятна.

До сих пор кляну себя за то, что я, дурак, не записал той же ночью все эти истории. Почти каждая была – бомба, ржали так, что стены тряслись. А я только несколько теперь и помню.