Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Так обстоят дела, но это не помеха веселым шашням. Казанова с головой ушел в стихию фанданго.

«Описать сие не в моих силах. Мужчина и женщина плясали, сойдясь лицом к лицу и держа меж пальцев кастаньеты, которыми пристукивали на каждом третьем па; движения танцоров были исполнены гармонии и сладострастия. Мужчина выказывал радость утоленной страсти, женщина — покорство, восторг и любовное упоение. Казалось, сплясав фанданго, ни одна ни в чем не могла бы отказать своему кавалеру. Только лишь глядя на танцующих, я вскрикивал от наслаждения».

Дон Хайме Казанова увлекся цыганщиной. Он схватывает на лету.

«В три дня я так навострился в этом танце, что, по признанию самих испанцев, никто в Мадриде не взялся бы сплясать его лучше меня».

И дальше в том же духе. Как-то раз Каза заглянул в церковь Соледад, увидел там красивую девушку, увязался за нею следом (она жила на улице Десенганьо, то есть «разочарование»), вошел в дом, представился и, сославшись на свое положение — он дворянин-иностранец, не знает никого в городе, — пригласил девушку на бал. Требуется согласие семейства. Что ж, раз добыча сама идет в сети, отчего бы не поживиться? Милости просим.

Казанова забавляется. Красотку зовут Игнасия, и у ее кровати конечно же красуется портрет Игнатия Лойолы, «молодого, пригожего, физически привлекательного мужчины». Вот повод изъявить почтение иезуитам в приличном случаю дерзком тоне. Каза начинает кампанию с обычных обходных маневров, применяет классическую тактику обольщения невинных кузин, шуточных переодеваний, игр в духе Гойи периода расцвета. Он устраивает комнатную корриду, с пассами, речами на разные лады, балетом атак и отступлений.

«Вот что можно сказать с полной уверенностью: набожная женщина, входя в плотское сношение с возлюбленным, извлекает стократ больше удовольствия, чем та, что лишена подобного предрассудка. Сия истина слишком согласуется с естеством, потому не вижу надобности доказывать ее читателю».

Напротив, докажите нам! И заодно скажите, нет ли в борьбе против набожности скрытого желания помешать женщинам получать уж слишком много удовольствия? Либертин попадает в двойственное положение: с одной стороны, он должен побороть суеверия, сковывающие естественные желания, но с другой — не может допустить, чтобы желания выдохлись; для него одинаково губительны клерикализм и антиклерикализм, невежество и лжеученость, монашеский и технический подход, стыдливость и порнография. Где пролегает грань между святошеством и наслаждением, между эротикой и половым бессилием? Все решает вкус, все дело в том, как подать.

Каза не случайно вкрапляет в текст отступления о танце и живописи. Например, пишет о прекрасной картине в одной из мадридских церквей, где изображена Мадонна с младенцем. Обнаженная грудь Святой Девы возбуждает чувственность. Верующие валят валом, церкви достается много денег. Но в один прекрасный день — полное безлюдье. Каза из любопытства заходит и видит, что на груди Мадонны нарисован платочек — так распорядился новый настоятель («Чтоб я этой голой груди больше не видел, прикройте ее!»). Святому отцу тридцать лет, он категоричен:

«Провались пропадом все прекрасные картины, если они могут хоть на шаг подтолкнуть человека к смертному греху».

«В Венеции, — говорит ему Каза, — вас живо посадили бы в Пьомби за такое преступление (и правда, это преступление)». — «Я не мог служить мессу, — отвечал молодой священник, — красивая грудь вводила меня в соблазн».

Что и требовалось доказать. Фантазию священника дразнила не картина Рафаэля или Тициана, а обыкновенная порнооткрытка. В наше время порнография — такой же товар, как любой другой. В Нью-Йорке сплошь и рядом аскетический лютеранский храм соседствует с секс-шопом. А что такого? Да ничего, нормально. В «орально-генитальных» сношениях и «секса»-то, считай, никакого нет. Так что современная девушка запросто может оказывать подобные услуги и одновременно вязать или читать любовный роман. Это в духе времени, такая теперь набожность.

Игнасия боится умереть во сне, не покаявшись в смертном грехе. В ее глазах это ужасно. Но однажды ей приходится выбирать между Казой и духовником. Духовник не дает отпущения? Что ж, она выбирает Казу. И никакого психоаналитика, никаких неврозов.

Пародийная противоположность неприступной святоши — андроманка. Как герцогиня Вильядариас:

«Она захватывала мужчину, который будил в ней похоть, и вынуждала его себя ублажать. Такое не единожды случалось посреди людных сборищ и многих обращало в бегство».