Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Следуют технические указания по производству фальшиво-подлинных золотых монет. Вот она, настоящая «государственная тайна», если только это не насмешка шарлатана. Каза не признаётся (хотя в других случаях охотно это делает). К тому же он проговаривается: значит, это он «работал» в лаборатории г-жи д’Юрфе? Но над чем же?

Каза просит Карла предоставить ему, помимо руководства работами, «часть конечного продукта, какую Вашему Высочеству будет благоугодно уделить мне, с тем чтобы наладить чеканку в потаенном месте, по моему указанию. Помните, монсеньор, что это должно остаться государственной тайной. Ваше высочество поймет чрезвычайную важность сих слов».

Карл Курляндский умер в 1801 году, в Пруссии, при довольно заурядных обстоятельствах. До того времени он подолгу бывал в Польше и России. Неминуемо возникает вопрос: почему, несмотря на то, что против него был выдвинут целый ряд серьезных обвинений, его выпустили на свободу 24 апреля 1768 года под залог пятидесяти тысяч франков, внесенный Виленским епископом? И почему шевалье де Сейнгальт, вместо того чтобы представить свое письмо как сумасбродную выходку, старательно переписывает и вставляет его в «Историю моей жизни», которую даже не надеется когда-либо опубликовать? Что это, дерзкий вызов? Серьезное отношение? Желание подразнить «ослов»? Или все это вместе?

Каза направляется в Париж. Проезжая через Спа, заглядывается на дочь хозяина постоялого двора, которая носит прекрасное имя, достойное того, чтобы ввести его в моду: Мерси. Девушка спит в комнате по соседству с Казой. Он решает попытать счастья, подступается к ней с ласками и получает кулаком в нос. Стареет наш герой, стареет. Расквашенный нос кровоточит.

В Париже ему неловко, не по себе, он ничего или почти не узнаёт.

«Париж показался мне неведомым миром. Г-жа д’Юрфе скончалась, мои прежние знакомые переменили место жительства, или у них переменились обстоятельства. Богачи сделались бедняками, бедняки — богачами, девки понабрались все новые, те, которых знавал я ране, теперь подвизались в провинции, где все парижское почитается несравненным и превозносится до небес».

На самом деле г-жа д’Юрфе еще жива, но для Казановы ее больше нет. Он снова встречает г-жу де Рюмен, которой когда-то вернул голос. Происходит несчастная история с семнадцатилетней Шарлоттой, которая погибла в родах. Каза тут ни при чем, но, кажется, впервые он проявляет милосердие, бескорыстность, не жалеет времени на доброе дело. А тут еще на родине, в Венеции, умирает Брагадин, самый верный друг. Он оставляет приемному сыну тысячу экю, но как все это грустно! Каза начинает свыкаться с мыслью, что он уже не молод. Относительно покойная жизнь длится недолго — королевский указ изгоняет его из страны. «Ибо так нам благоугодно», — выражались августейшие особы того времени.

Путь изгнанника лежит через Орлеан, Пуатье, Ангулем в Испанию.

«Я прибыл в Бордо и пробыл там неделю. Это первый после Парижа город на всю Францию».

Эту фразу вспомнит позднее Стендаль.

Памплона, затем Мадрид.

Его поражает язык. В нем столько «а». Совсем как в имени Казанова.

«Один из красивейших языков в целом мире, звучный, энергический, величавый». Конечно, испанский — не итальянский, но почти так же хорош.

Здесь Каза зовется Хайме (по-испански то же, что Жак). С одной стороны инквизиция, с другой — женщины (ничто не ново под луной, меняется только цвет одежды инквизиторов).

«Женщины пылки, хороши собой и готовы на любые плутни, дабы обмануть бдительность особ, приставленных следить за всяким их помышлением».

В Мадриде Казу весьма любезно принимает помощник венецианского посланника. Мир тесен — это сын того Мануцци, что когда-то выдал Джакомо инквизиции, засадившей его в Пьомби. Он из обоймы миньонов, иначе говоря, играет при посланнике роль «антифизической возлюбленной» (или, может быть, противоположную). Скользкая область, требующая массы предосторожностей, тем более что кругом процветает ханжество и благочестивое доносительство.

«Что бы ни делали испанцы, они никогда не забывают о религии, выказывая о ней неукоснительную заботу. Нет такой куртизанки, которая бы, сгорая от вожделения наедине с любовником, решилась отдаться ему прежде, чем прикроет носовым платком распятие и повернет лицом к стене картину с изображением святого. Стань же кто потешаться таким обычаем, сочтя его нелепым и суеверным, он прослывет безбожником, и та же куртизанка поспешит донести на него».