Валентин Овечкин до последнего своего часа оставался человеком большого мужества. И тут он был вровень с такими защитниками правды и справедливости, как Глеб Успенский и Владимир Короленко. Некоторые наши способные журналисты научились внешне копировать стиль Овечкина, но гораздо труднее подняться до него душой.
Прекрасные очерки Овечкина в «Правде» вызвали целую волну интересных, проблемных очерков. Одними из самых близких к овечкинским и в то же время самобытными были очерки Анатолия Калинина и Гавриила Троепольского. С острыми очерками выступил и Владимир Тендряков, затем написавший талантливую, по–хорошему злободневную повесть «Не ко двору», которую по–отцовски поддержал Валентин Владимирович.
«Не щади себя! Хочешь светить — гори!» — писал Овечкин в своем дневнике. Он знал, что такое подвиг настоящего писателя: «С каждой новой вещью большой кусок жизни долой! И не просто — вот тот кусок, который прожил, пока писал. Три месяца писал — год жизни долой! Год писал — на три года жизни поубавилось. Вредный цех? Да, очень!» И он с упоением работал над новой книгой «Невыдуманные очерки», хотел рассказать о своей жизни. «Отдаться целиком воспоминаниям о прошлом, не связывая их с нынешними днями, — так я не смогу, не вытерплю. Повесть о том, как и почему я стал писателем? Да, и об этом хочется рассказать, ответить разом на многие вопросы читателей. Но не только об этом…»
И ныне Валентин Овечкин, превосходно знавший жизнь и думы народные, разговаривает со страниц книг о самом главном не только со своими возмужавшими сыновьями, но и со всеми современниками, со всеми нами.
В январе 1937 года в газете «Тагильский рабочий» было опубликовано стихотворение молодого поэта–магнитогорца Бориса Ручьева «По земле бродит зверь». Поэту вскоре привелось испить до дна горькую чашу испытаний, и он совсем забыл про это стихотворение. Но люди не забыли ни поэта, нн его стихов. И вот, более чем через четверть века, состоялась встреча поэта со своим юношеским стихотворением, пропитанным жгучей ненавистью к фашизму.
Яростный напор стиха как бы передает негодование рабочих парней, недавно возведших свою Магнитку, парней–интернационалистов, которым до всего было дело: и до песен осажденных республиканцев Мадрида, и до мук Тельмана в гитлеровском застенке, и до зверств итальянских фашистов в далекой Абиссинии.
Если бы меня попросили назвать главную черту поэзии Бориса Ручьева, я бы, не задумываясь, ответил: неистребимая вера в трудового человека, вера в ленинскую правду. Она сказалась и в этом юношеском стихотворении. К далекому узнику Тельману обращается молодой магнитогорец:
Я клянусь:
в минуту боя
под огнем, свинцом и сталью —
жить!
В упор под зверьим взглядом,
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык — прикладом,
сталью кованным,
добить.
Рабочие парни, одетые в солдатские шинели, сдержали клятву своего поэта, дошли до чадного логова зверя. А сам Борис Ручьев, трагически оторванный от друзей–магнитогорцев, беззаветно верил в нашу победу, как те, кто сражался в уральских танках на фронте, как те, кто стоял у грозно пылающих домен его любимой Магнитки.
Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,
через вечный полярный мороз
ты в своем обмороженном теле
красным солнышком душу пронес.
В этом трогательно–простодушном и мужественном стихотворении удивительная вера в жизнь, в рабочий народ. Хорошо назвал светящееся, предельно искреннее творчество Ручьева критик Александр Власенко — поэзия верности.
Кто еще в таких тяжелейших условиях написал такие прекрасные стихи о русской женщине?
И каким бы злым, постыдным словом
мы тебя ни заклеймили снова,
как бы ревность сердце нам ни жгла, —
вся,
до тайных родинок знакома,
в душах наших — всюду, словно дома,
ты, как солнце,
женщина,
жила.
Ты, как солнце, ярче станешь рядом,
и навек из нас ослепнет тот,
кто, тебе не веря,
жадным взглядом
на тебе хоть пятнышко найдет…
И как тут не вспомнить раннюю лирику поэта, в которой большая любовь к новорожденному городу так тесно переплелась с первой юношеской любовью, что их не разорвать.
Сад завьется, заплетется
через тридцать пять годов —
сколько листьев встрепенется,
столько свистнет соловьев!
Быстро они пролетели, эти «тридцать пять годов»?
Читать дальше