Иван Науменко - Сорок третий

Крамер лежит на топчане, дремлет. Когда заходит мельник, подымается, всовывает ноги в войлочные тапочки.

— Садитесь, Панас Денисович. Спасибо, что не забываете. Для некоторых, сказать по правде, меня и дома нет. Жена на посту.

Входит Гертруда Павловна, приносит зажженную лампу. Стоит, вопросительно смотрит на мужа.

— Может, чарочку, Панас Денисович? Сам-то я не могу.

— Спасибо, спасибо, Август Эрнестович. Что-то и мне нездоровится. Печенка, черт ее побери.

Хозяйка вышла, и, как всегда, они остались вдвоем. Август Эрнестович поднялся, вынул из ящика стола бутылочку с зелеными пилюлями. Две из них проглотил, запил, не наливая в стакан, водой из графина.

— Еврейка эта скрылась, — понизив голос до шепота, сообщает Забела. От Краснея дала лататы. Что ж, теперь ей ничего не страшно... Весна на носу. И нам не страшно. Теперь мы вольные с вами, Август Эрнестович. Душой я измучился. Ведь больше чем полгода прятали. Не дай бог, нашли б ее тут. Она же, ежели б прижали, как на исповеди все выложила б...

О том, что еврейка с ребенком двинулась, скорее всего, в места, где хозяйничают теперь партизаны, Забела дипломатично умолчал. Зачем говорить ненужные слова? Пускай идет хоть к черту на рога, лишь бы тут было спокойно.

— Ее мы спасли, — говорит бургомистр, — а другим вряд ли поможем.

— Что такое, Август Эрнестович?

— А разве не слышали?

— Ничего не слышал, ей-богу. Я сегодня с утра к сестре в Дубровицу подскочил. Муж на войне, дети как мак, мелкота. Подкинул им мешок муки. Приехал и сразу к вам...

— Снова были аресты. Взяли шестерых.

Забела хмурится. На широком красноватом лице растерянность и уныние.

— Так они таки виноваты?

— Теперь сам черт не разберет. Хочу спросить у вас, Панас Денисович. Вы знаете Ядрицкую? До войны учительницей в школе работала. Хотя какая там учительница — по рисованию. Где-то недалеко от вас живет.

— Знаю. Кто ее не знает.

— Ну, и что вы скажете?

— Сволочь, Август Эрнестович, отпетая сволочь. Болтается, извините за слово, как г... в проруби. Мне один человек еще до прихода немцев говорил, — мельник поперхнулся, поглядел на бургомистра. Но невольно сорвавшееся слово тот пропустил мимо ушей. — Она же не здешняя, откуда-то с Украины, — продолжал Забела. — Так там, говорил, где раньше жила, сто ведер крови выпила. Уже тогда, — мельник перешел на шепот, — на людей доносы писала.

Крамер усмехнулся:

— Ядрицкая и на меня писала. Прошлой зимой. Будто покрываю коммунистов. Тогда еще Швальбе был. Так я приказал, чтоб ей всыпали.

— Так что, снова пишет?

— Момент настал. Всё эти натворили, которые убежали. Она, стерва, нюхом чует. Думает, теперь у меня сила не та. Но еще поглядим. Я еще на ногах стою твердо. Ко мне не подкопается...

Больше об арестованных бургомистр не считает нужным говорить, а Забела не допытывается. Скрипнула калитка, во дворе послышались шаги. Через некоторое время снова кто-то прошел мимо занавешенного окна и снова скрипнула калитка. В комнату заглянула Гертруда Павловна. Не обращая внимания на гостя, сообщила:

— Князев был. Начальник полиции. Я сказала — тебя нет.

— Ладно, иди...

— Я, Панас Денисович, не каюсь в том, что делал, — начинает Крамер. Иначе не мог. Совесть моя чиста. Говорил и говорить буду — сидеть надо тихо. Вот снова объявились партизаны, и вы думаете, это приведет к добру? Не приведет. Немцы три деревни сожгли, в Вербичах и людей не пожалели. А почему? Война. А на войне военные законы.

— Оно-то так, Август Эрнестович. Но с другой стороны... Войны и раньше были...

— Я понимаю вас, Панас Денисович. Мирному населению трудно. Я и немцев не одобряю. Евреев уничтожают. Или вот жен и детей постреляли... Разве они виноваты, что мужики в лес сбежали? А что мы можем сделать? Разве немцев переменишь?

— Так и партизан, Август Эрнестович, не переменишь. Будут в немцев стрелять.

— Плохо будет, Забела. Могут и до местечка добраться. Я не о партизанах говорю, о немцах. Тогда не посмотрят ни на вас, ни на меня.

Забела испугался, не скрывает растерянности. Дышит прерывисто, по лицу идут красные пятна.

— Так что ж это?.. Тут же вы и другое немецкое начальство. Власть. Что вы приказываете, то мы выполняем. За что же стрелять?

Крамер поднимается, неслышно топая мягкими тапочками, ходит по комнате.

— Немцы, которые живут тут, не тронут ни вас, ни меня, Панас Денисович. Можете спать спокойно. Но, думаете, зачем приходил Князев? Он в Пилятичах начальником полиции был. Жил, как царь. А тут, в местечке, его брали на службу обыкновенным полицаем. Не захотел, не пошел. Тоже гонор имеет. Ходит ко мне и доказывает, что там, в Пилятичах, партизан мало. Кто-то же ему приносит сведения. Самое время, доказывает, по партизанам стукнуть.