Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Свое известное философское эссе А. Герцен назвал «О дилетантизме в науке». Помнится, уже в советские времена в одном из журналов появилась статья, варьирующая герценовский заголовок: «От дилетантизма к науке». А нынче, сталкиваясь с огорчительными тенденциями в литературоведении, я понял, что пора бы всерьез поговорить о проблеме «От науки к дилетантизму».

Профессионал спокойно доказывает. Дилетант самонадеянно провозглашает. Свобода — это семь раз отмерь и один раз отрежь. Псевдосвобода — режь, не раздумывая, а измерять будем после. А то и вовсе не станем предаваться этому обременительному занятию: мерить всегда гораздо труднее, чем отрезать.

Что же касается Горького, то не стоит предаваться эйфории, полагая, что трудная правда о нем наконец взяла верх над различного рода домыслами и невежественными обвинениями (у писателя достаточно реальных ошибок, чтобы приписывать ему мнимые). Мера непонимания трагедии Горького оказалась столь велика, корни воинствующего нигилизма — столь живучи, что побеги отживших, казалось бы, концепций опять пошли в рост.

Перенесемся на четверть века назад, чтобы воссоздать ту атмосферу, в которой господствующая идеология растила и пестовала благостный миф об основоположнике социалистического реализма.

Вспомним поездку группы советских и зарубежных литераторов на теплоходе на родину писателя в связи со столетием со дня его рождения. Макс Фриш описывает путешествие в город Горький так: «Пленум на палубе. Сидим в наушниках. Чайки. Каждый оратор говорит о Максиме Горьком одно и то же. Перевод с тринадцати языков совершенно излишен: Горький как пролетарский писатель, как основоположник социалистического реализма. Постепенно я начинаю понимать (без наушников) по-испански, по-румынски, по-португальски, по-фински, даже на языке, который не могу разгадать. Максим Горький и его конфликт с Лениным, его эмиграция после революции, Максим Горький и Сталин, писатель и государственная власть — об этом ни слова». Во время роскошного банкета вечером, продолжает свой рассказ Фриш, «некий усердный румын снова напоминает в микрофон, что Максим Горький был пролетарским писателем, является таковым и таковым останется. Пожилой господин из Праги уверяет в этом; какой-то индиец это подтверждает».

Как говорится, немало воды утекло с тех пор. И вот — на месте Буревестника, основоположника и т. д., появляется нечто противоположное. О Горьком, о его драматической судьбе, возникло множество суждений, принадлежащих зачастую людям, к изучению жизни и творчества писателя непосредственного отношения не имеющим.

Казалось бы, все нормально: откровенно заговорили те, кому раньше попросту затыкали рот кляпом казенной официозности. Однако пьянящая атмосфера свободы многим вскружила головы, а бумага, как известно, все терпит…

«Жаль советскую литературу, — восклицает в „Курантах“ некая М. Волина. — Алексея Максимовича не жаль!.. Место себе М. Горький выхлопотал неподалеку от друга своего Железного Иосифа, на крови».

Волиной вторит Ю. Гончаров: «Горький, как и другие немногие небескультурные большевики, нес не культуру, а цивилизацию, оказываясь конкистадором в родной стране, — нес огнем и мечом, а не Словом».

В заключение еще один пассаж, вовсе уж никому не ведомой И. Путлиной: «Он (М. Горький. — В.Б.) искренне заблуждался, искренне каялся, менял позиции, возможно, искренне подписывал приговоры» (?!).

От развенчивания Горького-идеолога переходят к развенчиванию Горького-художника. Автор совсем иного ранга и уровня, нежели цитированные выше, В. Пьецух, тем не менее полагает, что «вообще, значение писателя Горького сильно преувеличено». Относится это и к ранним произведениям, «исполненным подросткового пафоса, замешанным на аллегории, отдающей в восемнадцатое столетие, построенным на материале (? — В.Б.) из жизни животных и босяков», и к «нравоучительным пьесам, точно специально рассчитанным на школьные хрестоматии», — вплоть до «нуднейшего Клима Самгина…»

«Тем более удивительна, — заключает писатель, — его небывалая популярность, скоропалительная слава всероссийская, европейская, а после и мировая, свалившаяся на Алексея Максимовича Бог весть по какой причине…»

К мифу о «свалившейся на Горького мировой славе» был причастен и такой авторитет, как Иван Бунин. Гораздо раньше, чем наши критики, а именно в 1936 году, он назвал мировую славу Горького «совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении не только политических, но и весьма многих других обстоятельств…».