Николай Егорычев: Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном

В доколхозном Строгине радио в деревне не было, газет никто не выписывал и не читал. Но с самого первого дня советская власть заботилась о всеобщей грамотности. В каждой глухой деревне открывалась изба-читальня. В строгинской избе-читальне была библиотека. Туда приезжали лекторы, агитаторы, там устраивались концерты приезжих артистов и выступления самодеятельных коллективов. В нашей деревне действовала школа-четырехлетка для детей 8—11 лет. В ней работали учителя, оставшиеся от старого режима.

Отношения тогда между жителями были спокойные, добрые. Люди вели себя степенно, помогали друг другу. Днем двери домов никто не запирал. Да и брать-то было нечего. Самое большое богатство – это самовар, часы да иконы.

Питались просто, без разносолов, по пословице «Щи да каша – пища наша». Что производили, то и ели: молоко от коровы-кормилицы, картошку да хлеб, который пекли сами из своей муки. Чудесный душистый ржаной хлеб! В деревне были две уютные чайные, где взрослые мужчины могли в свободное время посидеть, чинно побеседовать, иногда немного выпить. Тогда не пили так много, как сейчас. И дорого это было. Да и работали на земле с самого раннего утра до позднего вечера.

Было несколько частных лавочек, в которых можно было купить все необходимое для сельской жизни. Из других заметных строений запомнилась часовня Св. Александра Невского, пожарный сарай и две кузницы.

Роды на дому принимали бабы-повитухи. В чести были костоправы. В Троице-Лыкове жил мужик, который славился на всю округу тем, что хорошо зубы заговаривал. Мать рассказывала, как однажды, когда ей было совсем невмоготу от зубной боли, она решила пойти к нему, хотя и не верила ни в какие заговоры. «Пришла, – говорит, – а вся семья сидит обедает. Меня тоже пригласили. Но какой уж тут обед, когда и рот-то открыть от боли невозможно! Отказалась. Сижу жду. И вдруг начинаю чувствовать, что боль потихоньку утихает. А вскоре и совсем прошла. Даже и не верится! Ну а хозяин закончил обедать и говорит:

– Что, Анна Семеновна, получше стало? Вот и хорошо. Иди домой и не беспокойся. Все у тебя пройдет. – И от денег отказался».

Если случалось что-то серьезное, везли в больницу – на Сетунь (это в Кунцево), в Рублево или в Боткинскую больницу.

Самое яркое воспоминание относится к зиме 1924 года. Дом в Строгине, вся семья в сборе. Сидим за столом. Стол обычный, крестьянский. Какой-то столяр-плотник из местных сделал. На столе керосиновая лампа. Ужинаем.

Вдруг гудки. Все затихли. И в этой абсолютной тишине мать говорит: «Ленина хоронят. Ленина хоронят». Несколько раз она так сказала. Как сейчас помню, все встали из-за стола. А что такое в крестьянской семье встать из-за стола, когда пища еще не доедена? Вышли на холодное крыльцо. Я хорошо помню, что на мне были короткие штаны и коротенькие валенки. Фактически раздетый. Стою – холодно! А гудки все гудят… гудят… И все – в полной тишине…

Поразительно, я пронес это воспоминание через всю жизнь.

Мой отец был грамотный и очень уважаемый человек в деревне. В феврале 1921 года крестьяне поручили ему поехать в Кунцево, чтобы отстаивать на очередном собрании какие-то общие строгинские интересы. Тогда после революции много собраний было.

На обратном пути отец, крепкий, здоровый мужик, заехал в Крылатское к двоюродному брату. Вместе посидели немного в трактире, и ему стало жарко. Он распахнулся – а погода в феврале была ветреная, – простудился и на девятый день умер от крупозного, как тогда говорили, воспаления легких. Умер молодым – ему не было и сорока.

Отец был заботливым семьянином и мечтал построить отдельный дом. Мой митинский дед не раз предлагал ему:

– Григорий Сергеевич, ну давайте я вам дом построю. У меня свой лес есть, а потом вы мне заплатите.

– Нет, – упрямо отклонял отец предложение тестя, – я построю сам.

И действительно, он загодя уже привез на двор строительный лес, но неожиданно умер. Лес так и остался лежать и гнить под открытым небом.

Матери не до лесу было. У нее на руках осталось шестеро детей: двое сыновей и четыре дочери – мал мала меньше. Самой старшей, Клавдии, – двенадцать лет, мне – неполных десять месяцев.

У матери – порок сердца, она не работник. Да все это случилось, когда страна переживала период разрухи. Впереди нас ожидало голодное лето 1921 года. Наша семья должна была просто выжить. Старшая сестра мне позже рассказывала: «Мать плачет: как же мы жить-то будем? Картошки ничего не осталось. Даже до новой дожить не сможем!» И как все радовались, когда случайно обнаружили в подвале в яме несколько мешков картошки – семенной и про запас! Это отец засыпал ее туда осенью – позаботился!