Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

Немало сатирических, обличительных мест и в повести «Жизнь Нгуена», написанной (кроме последней главы, названной автором «Вместо послесловия») до революции 1945 года. Достаточно вспомнить монологи Нгуена о конституции «будущего общества», о благотворном влиянии бескорыстных богачей на искусство… А сколько горечи в описании нищих придорожных деревень, жители которых устраиваются на ночлег прямо посреди шоссе, моля небо о том, чтобы их во сне задавил автомобиль, избавив от беспросветного существования.

Да и романтические новеллы Нгуен Туана не лишены социального подтекста. Вот перед нами рассказ «Непревзойденный палач». Сам по себе сюжет его изобличает жестокость и бесчеловечность государственной машины. Но есть здесь одна любопытная деталь: когда императорский наместник с садистским упоением разъясняет высокому французскому гостю порядок и способы казни, он сообщает, что, мол, казнимые сегодня преступники – «последние разбойники из Байшэя». И тут цензор, немало, кстати сказать, потрудившийся над иными новеллами, снова дал маху. Наверно, его представления об истории ограничивались сроками действия спущенных сверху инструкций, и было ему оттого невдомек, что именно в Байшее в конце XIX века четыре года подряд полыхало антифранцузское восстание, переходившее временами в настоящую партизанскую войну. (Знаменательно, что награду палачу обещает и уплачивает верховный резидент Франции!) Вьетнамскому читателю намек опять-таки был ясен. Читая другую новеллу, «Мятежная ватага», довольно скоро начинаешь понимать, что Ли Ван и его дружки – это вовсе не грабители и воры, а «справедливые разбойники», образы которых часто встречаются в мировой литературе и фольклоре, раздающие отнятое у казны или богатеев добро бедному люду. А ближайший друг Ли Вала – Кай Сань, как прямо указывает автор, был близок к вождю одного из крупнейших антиколониальных восстаний…

Нгуен Гуан не придает обличительным мотивам откровенного, так сказать, дидактического звучания. Да он, понятно, тогда и не мог в легальной публикации этого сделать. Но была ли, спрашивается, в таком звучании художественно оправданная необходимость? Пожалуй, и не было. Вспомним, как Чехов (между прочим, любимый писатель Нгуен Туана, которого он прекрасно перевел на вьетнамский язык) писал в свое время Суворину: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно… Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя…»

Свою повесть «Жизнь Нгуена» Туан писал по частям в течение пяти лет (1940–1946), и в ней довольно явственно ощутима эволюция его нравственных и художественных идеалов. Я думаю, не имеет смысла разбирать ее здесь, она написана достаточно ясно и просто. Отмечу лишь, что повесть писалась в то время, когда среди части вьетнамской интеллигенции, да и в определенных кругах буржуазии были популярны ницшеанские мотивы любования «сильной личностью», утверждение «разумности» эгоизма и тому подобные «воззрения», смыкавшиеся порой с реакционной и фашистской пропагандой. Повесть Нгуен Туана разоблачает несостоятельность и ничтожность этого идейного хлама. Заключительная глава, построенная на, быть может, чересчур обнаженном приеме параллельных сопоставлений, тем не менее звучит достаточно убедительно, и закономерность выбора, сделанного героем, не оставляет ни малейших сомнений. Повесть эта для тогдашней вьетнамской прозы – явление довольно своеобразное. Ироничная манера письма, то мягкая и сдержанная, то доходящая порой до гротеска, кажется и сегодня удивительно современной. Любопытно, что это, пожалуй, единственное произведение Нгуен Туана где и главный герой, и два второстепенных персонажа – писатели. Литературную позицию самого автора мы можем понять из его, так сказать, негативных оценок. И Нгуен, чье активное неприятие старой градации и сугубо формалистические искания вызывают поначалу симпатию у автора, и Хоанг, лишенный творческой дерзости и погрязший в бесплодных и до глупости сентиментальных сентенциях нескончаемых своих мемуаров, и Мой, чьи выхолощенные писания чересчур рациональны и не содержат ни малейших драматических коллизий и страстей, – все они в итоге терпят творческий крах. И мы вправе предположить из этого тройного отрицания, что сам автор выбирает для себя другой путь – путь активного вторжения в жизнь, отображения напряженных и сложных ее ситуаций, описания реальных человеческих характеров со всеми их достоинствами и слабостями. Да так, собственно, и написана повесть.