Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

А в это время Нгуен Туан ждал Влада в гостинице. Подошло время обеда, и Туан решил, оставив записку, спуститься на 1-й этаж в ресторан и там самостоятельно обосноваться за столиком. Так и сделал. В записке говорилось: «Дорогие Влад и Марик! У меня хороший аппетит и много свободного времени. Чем дольше не придете, тем я больше съем и выпью. Начинаю с армянского коньяка. Привет, Нгуен Туан». Эту записку потом оставит себе в качестве сувенира Влад Чесноков, а пока он сидел за стойкой бара ЦДЛ (Центрального дома литераторов) и горевал. За этим занятием его и застал Мариан.

«Чеснок» выложил все как на духу. И то, какой он плохой человек, не «чеснок», а «редиска», как продул в бильярд туановские «кровные», что ему очень, очень стыдно и теперь он не знает, что делать.

– Во-первых, достать эти 300 рублей; во-вторых, пулей лететь в «Пекин», где дожидается в одиночестве и умирает от голода Старик Туан, – подогревал ситуацию Мариан и с цедеэловского телефона стал обзванивать друзей, у которых можно было занять сумму, какую обычно не носят в кармане.

Откликнулись обычно безденежный Стругацкий и Микава – сосед Марика по Малой Грузинской. Они обещали достать деньги и в любом случае приехать немедленно в «Пекин».

В 18 часов Влад и Мариан вошли в зал ресторана «Пекин» и застали там отнюдь не удрученного своим положением Туана. Вокруг его столика, уставленного вином и закусками, стояли трое официантов и что-то упорно объясняли Туану, который, завидев своих опаздывающих друзей, спокойно объяснил: «Это, конечно, Влад виноват, он, наверное, по поручению Марика, летал в Париж. А деньги где? Так и скажи: профукал…»

Туан как в воду смотрел, а Мариан вытащил из кармана конверт, на котором сверху, вместо марки была приколота бумажка, и на ней синим карандашом несколько слов: «Для Туана! Собрали, сколько смогли: 400 рублей. Из них сто рублей пропейте за общее здоровье. И подпись: группа анонимных писателей, друзья Вьетнама и лично Нгуен Туана».

Но это еще не конец истории. Примерно через полчаса после прихода Мариана и Чеснокова в зале «Пекина» появились Стругацкий и Микава.

– Наверное, принесли бедному Старику Туану по 300 рублей и думаете, я их возьму? – то ли в шутку, то ли всерьез сразу после приветственных объятий сказал Туан. – Но в любом случае огромное спасибо. Во Вьетнаме я бы поступил так же. С той только разницей, что мои коллеги не рубятся в бильярд. Но рассудите еще и с другой стороны: что бы мы делали без Влада, это он сумел нас собрать вместе под таким забавным предлогом. И уже, оборачиваясь к официантам, добавил: – Я же говорил, что за столом нас будет не менее пяти. Из этого расчета я делал заказ. А вести стол поручаю Мариану Ткачёву. Он в азартные игры не играет. Владу же позволим разливать: он заслужил нашу благодарность и титул Великого фантазера.

…Прошелестели годы. Но каждый раз, проходя мимо гостиницы «Пекин», я вспоминаю рассказ Туана об этом случае и его бесценные слова: «Друг – потому и друг, что он – друг. И я бегу из последних сил на встречу с другом, зная, что возможных встреч остается все меньше и меньше. А некоторые прекращаются вообще».

Ручка отказывается писать…

Уже больше нет ни Туана, ни Марика, ни Влада, ни Микавы, ни Аркадия Стругацкого…

Рим – Москва, 2008 г.

Михаил Левитин:

Надо говорить о Мариане Николаевиче как о писателе, я же не разделяю друга и писателя и думаю, что те, кто с ним были близки, тоже с трудом могут провести такую черту. Последние годы, годы добровольного заточения внутри собственного дома, внутри застолья, кабинетных разговоров, могли восприниматься нами как угодно. Можно было посчитать наши беседы светской болтовней, или хмельным трепом, или ничегонеделанием. Это было бы нечестно по отношению к Марику.

Мы пользовались уютом и гостеприимством Марика и Инночки, его жены, мы пользовались правом друзей делать все, что нам заблагорассудится, расслабляться, часто думая о себе, о своих делах и о том, что нам предстоит делать дальше, после ткачёвского гостеприимства. Мы тогда не отдавали себе отчета, что именно в этом доме и в такой ненарочной мягкой манере каждый из нас выпытывает у Ткачёва его отношение к вещам общеизвестным, к литературе, войне, истории, музыке. Мы уходили не только отдохнувшие, мы уходили как бы наполненные им.