Виктор Холенко - Ностальжи. О времени, о жизни, о судьбе. Том II

Ну а мы, пролетарии, жили в береговой части посёлка, где, в общем-то, было у нас всё необходимое для более или менее сносного существования: магазин и клуб в добротных деревянных домах и с волейбольной площадкой между ними, с летней рабочей столовой-времянкой. В клубе регулярно крутили фильмы и устраивались танцы под гармошку, а в столовой нас, приезжих, довольно-таки сносно кормили, причём авансом, в счёт зарплаты. И это было очень удобно для нас – даже самые невоздержанные на счёт выпивки и других трат никогда не оставались голодными.

А ещё в этой части посёлка было с полтора десятка самых настоящих халуп-полуземлянок, сколоченных из того, что попало их хозяевам под руку, как и хижина нашего бригадира грузчиков, сооружённая им чуть ли не на самой береговой черте. Жили в этих хибарах и вели домашнее хозяйство самые простые работяги, как и мы сами, но обязательно семейные и, конечно же, приехавшие сюда на несколько лет раньше нас и вынужденные самостоятельно сооружать себе хоть какое-то пригодное жильё, поскольку в элитной части посёлка для них не оказалось места. Даже два опытных курибана жили в таких же неуклюжих самостроях, а ведь эта профессия на необустроенном камчатском побережье всегда считалась наиболее уважаемой и нужной.

На этой же песчаной террасе стояли два огромных металлических ангара, крытых волнистым оцинкованным железом. Основная часть из них предназначалась для хранения различного промыслового оборудования – сетей, дели, различных канатов, траловых досок и т. д. Но добрая половина одного из ангаров была выделена для размещения в нём бондарного цеха. И рядом с ним прямо на улице, под открытым небом, возвышались огромные штабеля из тугих пакетов клёпки для бочечной тары, изготовленной, судя по чёрным штампам на внешней стороне пакетов, из этих деревянных пластин-заготовок в приморском городе Иман (сейчас Дальнереченск) на местном бондарном заводе.

Для нас, только что прибывших, установили две большие палатки из белого брезента – недалеко от этих ангаров и совсем рядом с маленькой речкой, петляющей по просторной мари, заросшей чахлым кустарником, в самую её восточную глубь, где она вытекала из другого, но во много раз большего пресного озера, чем то, что было в элитной части посёлка. В ней была прохладная и чистейшая вода, которую мы брали для питья и прочих бытовых нужд. Устье речки прорезало берег бухты у южных скал, где начиналась по склону сопки тропа на маяк. По этой речке шла на нерест никогда раньше не встречающаяся мне рыба лососёвой породы. Она по раскраске и чёрным крапинкам по серебристым бокам и на хвостовом оперении была одновременно похожа и на горбушу, и на нерку, только что вошедшую с моря в пресную воду. Но только по размерам она была более чем в два раза меньше, чем та и другая. Позже я узнал, что это была не совсем удачная попытка работавших когда-то в этих местах учёных ихтиологов, попробовавших путём скрещивания вывести новую породу лососёвых. И получилось, что получилось.

Итак, нас, приехавших из накопительной базы в селе Екатериновка, что совсем рядом с Находкой, поселили в одну из этих палаток. А в другой разместили ребят из Имана, выпускников местного ремесленного училища, получивших нужную на побережье профессию бондаря. И среди них было даже несколько молодых семейных пар.

К осени же пообещали достроить для всех прибывших большое общежитие из бруса и на несколько подъездов. Причём добрая половина площади предусматривалась для семейных пар, которых к осени, и правда, заметно прибавилось…

По прибытии на Камчатку наша дружная троица, сложившаяся волей случая ещё в Приморье, довольно быстро распалась. Володя Глушко был сразу же оставлен в Петропавловске и стал там работать шофёром в порту. Но мы с ним ещё долго время от времени встречались, когда я бывал в городе. Ну а Иван Чечень, как и я сам, был вначале зачислен в бригаду грузчиков. И в палатке мы, как и прежде, поселились рядом: я занял кровать возле торцовой стенки нашего брезентового жилища, а он через тумбочку – следующую. По-прежнему он был со всеми ровен и общителен, сыпал анекдотами и прибаутками, никого не задирал и, что особенно меня поражало, учитывая его уголовное, в общем-то, прошлое, не похабничал и не употреблял в общении с людьми даже малой толики матерных бранных слов, взятых из бездонных закромов Великого и Могучего. И именно так, потому что я уж, если б было иначе, сразу бы заметил это, поскольку сам никогда не использую в своей речи этот запретный лексикон, ещё в раннем детстве однажды наложив на него безальтернативное вето. С Иваном эти немногие месяцы мы и, правда, жили словно братья. С ним было легко и как-то очень надёжно, он был общителен, но не навязчив, и всегда доброжелателен и бескорыстен. До сих пор вспоминаю его по-доброму. И расстались мы с ним на удивление просто, будто всего на один день: ему неожиданно предложили работу матроса на рыболовном траулере, и он мигом собрался на отходящий в город катер, где стоял готовый к выходу в море его корабль. Ещё с одним парнем из нашей бригады мы забежали с ним в магазин. Молодая блондинистая продавщица, которая всех грузчиков уже знала в лицо, поскольку мы часто разгружали плашкоуты с товарами для её магазина, налила нам по стопке чистого спирта (других напитков в ту пору на северах ещё не держали) и развела руками: мол, воды в магазине нет ни капли. Мы переглянулись озадаченно, но Светлана (так звали продавщицу) тут же нас выручила ещё раз и положила рядом со стопками по московской шоколадной «Ласточке». Остальное было уже делом техники: задержать дыхание, проглотить стопку обжигающей горло жидкости и сразу же зажевать шоколадной конфеткой. И больше мы с Иваном никогда не встретились…