Барон фон Хармель - В Москве у Харитонья

Через какое то время мы переехали, он стал приходить намного реже, а потом и совсем перестал. Причина выяснилась позже. Он давно болел, но форма рака стала активной, и он перестал ходить в гости и приглашать к себе. В то время появилась версия о заразности некоторых форм рака, потому что стали болеть парами, муж и жена. Вероятно, он эту версию разделял. Я встречал его изредка в городе. Он по-прежнему обожал сидеть в кафе и беседовать с кем-либо. Увидев меня, он всегда выходил мне навстречу, и мы беседовали на смеси английского и иврита, но вскоре я понял, что его иврит несопоставимо хуже моего и половину слов он просто не понимает. Потом еще через какое-то время он подошел ко мне на улице и сказал, что знает о моих проблемах и что его дом всегда открыт для меня.

Середина 90-х, после рабочего дня я сижу на бульваре Ротшильд в самом сердце Тель-Авива просматриваю свой любимый журнал на свете «National Geographic» и курю. Ко мне подсаживается человек и здоровается со мной, произнося моё имя на европейский манер. Соломон. «Что ты здесь делаешь?» – спрашивает он меня. «Я работаю рядом, вот закончил и отдыхаю на бульваре, слава Богу, сегодня не так жарко. А ты?» «А я иду с улицы Арлозорова с заседания ветеранов партии Труда». «Ну и что ты там назаседал?» «А я сказал, что если бы тогда, в 30-е, я знал, как будут принимать репатриантов из России, то я бы в Палестине не остался, не мостил бы дороги, не строил дома и не пролил бы кровь свою, а уехал бы в Америку». «Вот те и раз, – говорю, – ты же всю жизнь тут прожил, четверых детей вырастил и такое говоришь». «Я правду говорю, и мне обидно, что они тут устроили спекуляцию банковскими ссудами и квартирами, это подло, и я знаю, что ты собираешься отсюда уехать с семьёй». «Да, Соломон, так и есть, я был в Америке в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско, я не останусь в Израиле, и ты знаешь, что у Марины здесь брат погиб, и ты знаешь, как он погиб. Моя дочь стала бояться и вообще…» «Я тебя прекрасно понимаю, был бы я помоложе… Ты в Штаты поедешь?» «Нет, в Штаты не выйдет, там наши с тобой братья-еврейцы стоят стеной, чтобы мной и моими детьми на случай чего подбелить Израиль, а то тут одни марокканцы с йеменцами останутся и эфиопы. Так что я подал документы в Канаду, там лоббирование интересов в парламенте по национальному и религиозному принципу запрещено. Поехали с нами, Соломон, что ты тут сидишь один как сыч. Канада – отличная страна, и виза туда не нужна для израильтян». «У меня есть немецкий паспорт, я же уехал из Германии в 29-м году, еще никакого Гитлера в помине не было, и они забыли про меня, а я до образования Израиля здесь жил по немецкому паспорту, и турки меня очень уважали. Потом пришли англичане и после войны арестовали меня как немецкого шпиона. Но разобрались и отпустили. А потом, когда я уже работал в правительстве, мне немецкий посол принес запечатанный пакет и попросил раскрыть его дома. Я пришёл домой, еще была жива первая жена и мы жили здесь, в Тель-Авиве на Ротштльда, вон там был наш дом, в который попала бомба и моя жена погибла, а я гулял с детьми и не пострадал, да, так вот, в пакете был новый немецкий паспорт, новой страны – Федеративной Республики Германии, и там лежало уведомление о том, что мне назначена пенсия от германского правительства за понесенный ущерб, вся моя семья осталась в Аушвице». И он посмотрел на меня своими ясными светло-голубыми арийскими глазами. «И ты?» – спросил я. «А что я, эта пенсия была в пять раз больше моей зарплаты, мы жили вчетвером, дети были маленькие, жена не работала, я не мог решать один. И жена сказала мне, а она родилась в Палестине, родители её были из Буковины и приехали сюда еще до Первой мировой войны, так вот, она сказала мне: если я узнаю, что ты взял у них хоть одну марку или хоть что-то, если ты когда-нибудь купишь и принесешь в дом хоть что-нибудь немецкое, я в ту же минуту оденусь и уйду из дома и ты никогда больше не увидишь ни меня, ни детей».

Он сидел, сияя от счастья, у него прямо нимб над головой светился. Мы обнялись с ним, я выкурил пару сигарет и молча ушел, чтобы никогда уже больше с ним не встретиться. Через какое-то время мне сказали, что он в больнице и просил никого не приходить и не навещать его, в частности, еще и потому, что он знает, что очень изменился, и не хочет видеть испуг на лицах посетителей. Он был европеец, наш Соломон, жил как европеец и ушел как европеец. Зихрано Увраха, блаженной его памяти.

P.S. Прошло время, я жил в Канаде и был в гостях у Вульфов. Мы смотрели телевизор, было начало мая. В это время в странах победителях показывают кинохронику и художественные фильмы о войне. Шёл документальный фильм об Адольфе Эйхмане. Айхман, немедленно вспомнил я, как называл его Соломон. И вдруг буквально подскочил на стуле – Эйхману подали чай. Боже мой, кто этот высокий стройный человек, какая удивительная выправка, не офицерская, но совершенно особая, неповторимая осанка! Я вскочил с места, подбежал к экрану и почти закричал: «Это же Соломон, помните, я рассказывал вам, Соломон, а никто не верил ему, все считали, что он фантазирует!»