Сергей Салтыков - Три родины

Промасленной пакле мы тоже нашли лучшее применение и временами тащили ее из стоящих вагонов целыми ведрами. Она очень хорошо горела, не затухала от ветра и попадания на огонь воды. Компактные пучки пакли яркими кометами, с пугающим звуком, красиво летели по воздуху при метании их палками. Не гасли при ударе о землю и падении в лужи, поэтому вместе с факелами и многочисленными кострами, становились основными атрибутами регулярно проводимых нами «дней пожарника».

Бабушка Оля в семье была моим самым надежным единомышленником и помощником, иногда – даже спасителем. Возвращаясь с улицы, я сначала незаметно для родителей, пробирался в ее хату. Совместными усилиями мы приводили в порядок мою одежду, пришивая потерянные пуговицы, удаляя предательские пятна и запахи. Часто в подобной обработке нуждалось и мое тело. В этом случае она не только давала мне возможность отмыться дочиста, но и обрабатывала многочисленные ссадины, синяки и порезы. Когда, в конце прошлой зимы, мы с Пашкой Ториным провалились под лед, и я пришел к ней посиневший и окоченевший, еле двигающийся в промокшей и задубевшей на морозе одежде, она несколько часов отогревала, растирала и отпаивала меня горячим чаем с красным вином. Родители в тот раз ничего не заметили и не заподозрили. Я ,как ни странно, даже не простудился. Иногда ее спасительная помощь проявлялась в реальной физической защите. Родители были сторонниками традиционных русских методов воспитания. За проступки и непослушание, чаще, чем словесное внушение, практиковалось физическое наказание. Младшей сестре очень редко доставались символические шлепки, старшей – перепадало и ремнем за неудовлетворительные оценки. Меня же, лупасили часто и по-взрослому. Чаще и больнее – отец, реже и более щадяще – мать. Учился я всегда на хорошо и отлично, наказывали исключительно за поведение. Тяжесть наказания спонтанно возрастала в связи с моим неправильным отношением к самому процессу. Вместо просьб о прощении и обещаний исправиться, я молча старался защититься или увернуться от ремня, вырваться из цепких родительских рук. Если бабушка в этот момент находилась рядом, она просто оттаскивала от меня не реагирующего на слова отца или без страха вклинивалась между нами, по инерции принимая на себя несколько ударов. Отец среагировал на ее слова лишь однажды. Найдя во дворе у Пашки, он за ухо притащил меня домой. Показывая жестом на перепачканную краской мдадшую сестру, за которой я должен был присматривать, но беспечно оставил одну, как мне казалось, всего на минутку, он тут же начал хлестать меня, неизвестно откуда появившимся в руке, ремнем. Мне удалось вырваться из его цепкого захвата, но разворачиваясь для побега, я не удержал равновесие и упал. Отец поймал меня за лодыжку и с новой силой принялся полосовать удобно подставленную спину. Ремень доставал от плеча до противоположной ягодицы, заставляя при каждом ударе извиваться, стонать и кричать, словно пойманный зверек. Бабушка, обрывавшая вишню с высокой крыши сарая, стала невольным свидетелем экзекуции. «Мишка, перестань! Отпусти ребенка!» – ее слова вселили мне надежду, но разгоряченный отец их не слышал. «Перестань, а то я сброшусь с крыши!» Когда удары прекратились, я поднял голову и увидел бабушку, стоящую на краю крыши и, действительно, готовую броситься вниз. Думаю, в этом не сомневался и отец.

Никогда не ругая и не упрекая меня лично, она, тем не менее, считала, что наше поколение «бесится с жиру», пропадает от лени и праздности. Как доказательство, часто приводила примеры из тяжелого детства отца. В 30-х годах в Поволжье разразился самый свирепый голод. Приходилось есть вареную крапиву, желуди и кору деревьев, с риском ареста собирать на полях колоски и откапывать гнилую, мерзлую картошку, оставшуюся после сбора колхозного урожая. Все братья и сестры отца в это время умерли от голода, выжил только он один. В неполных восемь лет лишился отца, и весь тяжелый сельский быт принял на свои неокрепшие детские плечи. В школе учился всего 3 класса, потом детство закончилось навсегда. Хотя я тоже делал по дому все, что приказывали родители (это являлось абсолютным и неоспоримым условием, своеобразным пропуском на улицу) соглашался, что мне живется довольно свободно и вольготно. Никогда не спорил с бабушкой и с удовольствием слушал ее рассказы и поучения. Я уже заметил, что в разговорах со мной она старательно обходит некоторые важные и спорные темы. В первую очередь – отношение к богу и церкви, революции и советской власти. Также, старалась не обсуждать со мной свои сложные отношения с невесткой, моей матерью. Сначала я относил это на свой ранний возраст, потом считал, что ей просто нечего противопоставить моим неоспоримым аргументам отличника, атеиста, активного и убежденного строителя светлого коммунистического будущего. Лишь намного позже до меня дошло, что понимая тоньше и глубже всех в семье мой спорный характер и противоречивое отношение к жизни, она подсознательно защищала мой неокрепший подростковый разум от недоступных ему сложных понятий, оберегая от ошибок в предстоящем выборе дальнейшего жизненного пути.