Сергей Суворов - У меня есть дедушка

Стеснялся. Наверное. Я даже видел карточку, которую сделали после той встречи: серьёзный, слегка взъерошенный солдатик в мундире, женщина на стуле; платок её широкими складками стекает с головы на плечи, незаметно превращается в кофту и падает на пол волнами широкой юбки… Когда же это было? Вероятно, в 1903-м. Потом в Москве началась революция, которой Стефан Иванович был свидетелем, и которой, по словам деда, никогда не одобрял. Оставаясь тихим обывателем, он при случае всё-таки не забывал заметить, вздыхая, что «при царе-то оно правильнее было».

Ну, правильнее или нет, а мир за четверть века, минувшую с того памятного свидания, серьёзно изменился. Что за житьё было в Сергиевском в двадцатые годы? Кажется, жизнь ещё была не сломана через колено, в храмах пели Божию службу, часы на колокольне отбивали время…

– Бывало, придут к отцу купцы на праздник… – рассказывал дед.

…Я сейчас снова закрою глаза и снова представлю: наверное, уважали Стефан Ивановича, счетовода со станции. С билетиками, при случае, помогал? Было о чем поговорить с ним на досуге? Думаю, было… Всё-таки человек другого круга, не по торговой части – а вот поди ж ты, собираются купцы у него! И вот сидят бородачи в «зале» о трёх окнах, рамы распахнуты, с улицы пахнет сиренью, с площади – солёными огурцами и навозом отшумевшего торга. Рядом течёт быстрая Плава – неширокая она, можно камнем перебросить. Правый берег пологий, и тотчас за изгородью клубится всякий пресноводный бурьян, камыши да осока. Соловьи начинают распеваться перед ночным концертом, неподалёку поскрипывает мост, по нему на гору, в сторону Тулы, тянутся телеги, а то и грузовик промчится, пыля и громыхая… И над всем этим – храм Сергиевский: динь-дон, половина десятого. Второе июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года, Вознесение Господне. Володе десять лет.

… А колокола, наверное, ещё звонили, звон начали запрещать только в 1929-м…

– Да, придут купцы, закусят, выпьют, раскраснеются, – продолжает дед, – а потом говорят: Иваныч, давай нашу! Господи – помилуй! Отец встанет, граммофон заведёт, достанет любимую пластинку. Там бас такой пел… Минут двадцать, на разные лады, красиво очень, и только два слова: «Господи, помилуй». Заслушаешься! – (Шуршит игла, голос льётся из сказочной дали, где до сих пор всё по-старому, по-прежнему, по-правильному. Он перекрывает треск старой записи: Господи, помилуй!)

– И вот сидят они, слушают, слушают. Оторваться не могут, каждый о своём задумался, и у всех слёзы по щекам текут, а он только: Господи, помилуй! Го-о-осподи, поми-и-и-лу-уй…

Храм закрыли в тридцать восьмом, тогда же исчезли часы. Теперь на их месте только белый циферблат без стрелок, с чёрными метками остановившегося времени.

Большевики, надо отдать им должное, прадеда не жаловали. Хоть и числился он крестьянином, но должность занимал интеллигентскую, чиновничью, значит – не их человек, не пролетарий. Лишили избирательных прав, что было бы невеликой потерей, но дети теперь должны были ездить учиться в другие города, чтобы в полной мере ощутить обострение классовой борьбы.

Сегодня, конечно, это всё выглядит абсурдно, однако же… Был у новой власти антагонизм с людьми, причастными к институтам погибшей империи: судебным, духовным, военным, полицейским – любым. Даже к ведомству путей сообщения. Да-да! «Чугунка» – хребет государства, нашего уж, во всяком случае; он ломается в последнюю очередь. Нутряную несовместимость старой российской железной дороги и революционного хаоса ещё в 19-м году подметил Аркадий Аверченко:

«…Но вот кто-то явился на выручку несчастной местности, красные грабители и насильники прогнаны дальше, и за их спиной остаётся всё, чего коснулась рука жестокого демона разрушения: закрытые банки, разрушенная почта, разогнанное городское самоуправление, мёртвые заколоченные гимназии. (…)

А в это время – даже ещё раньше, когда красные в полуверсте от станции, убегая, ещё отстреливаются из орудий, когда ещё по железнодорожным путям посвистывают последние запоздавшие пули – на перроне показывается фигура, хлопотливая, в красной фуражке, какие-то серые люди копошатся около развинченных, развороченных взрывом рельсов, кто-то чистит холодный молчаливый паровоз, кто-то что-то смазывает, кто-то по чём-то хлопотливо постукивает молоточком и – не прошло и нескольких часов, как колесо завертелось: уже на железнодорожном телеграфе застучали, как дятлы, телеграфисты, уже засаленные люди льют из маслёнок в вагонные колёса какую-то смазочную штуку, уже у билетного окошечка замаячила небритая физиономия кассира, а там – звонок, свисток, гудок, т-шу, т-шу, тшу-у-у! Пожалуйте!» [2] Аверченко А. Т. Стальной народ. Собрание сочинений: в 14 т. – Т. 11. Салат из булавок. – М: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015.