Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Пихно не дожил до начала работы завода, который был запущен через месяц после его кончины, – с перерывами он просуществовал по крайней мере до 1960-х годов; после освобождения из тюрьмы В. В. на него приезжал [125]. Когда завод был впервые пущен, пишет Шульгин, «на нем в две смены работало по двенадцать часов в сутки двести человек. Суточная производительность завода составляла три тысячи – три тысячи пятьсот центнеров свеклы, из которой вырабатывалось двести девяносто – триста центнеров сахара» [126].

В связи с делом Бейлиса в свое время был пущен слух, что Пихно строил завод на еврейские деньги. Абрам Кауфман пишет, что Пихно дружил с Лазарем Бродским и что тот оказывал <���ему> финансовые услуги, бывал и в редакции «Киевлянина», где и напечатал кое-что из своих статей. Благодаря своим личным отношениям, я и имел возможность наблюдать и узнать многое. Мне, напр., известно, что когда Пихно покупал имения, то эти покупки не обходились без участия Бродского. Одно имение Бродского в Подольской губ. перешло к Пихно. ‹…› Известно далее, что… в бактериологическом институте… по желанию Бродского он избирался постоянно членом правления, и такое избрание, вопреки протесту некоторых евреев-врачей, имело место даже после изменившегося отношения г. Пихно к евреям [127].

Брошюра Кауфмана была опубликована в 1907 году, то есть до дела Бейлиса и постройки сахарного завода, и поэтому к слухам («„Киевлянин“ продался евреям») отношения не имела. Я никогда не слышала о дружбе Дмитрия Ивановича с Бродским – если же Кауфман прав, то семья, видимо, замалчивала их отношения, но мать замалчиванием не отличалась (от нее компрометирующие сведения о личной жизни Пихно и В. В.). Однако я помню ее рассказы о том, что богатые евреи предлагали Пихно деньги на постройку завода, но он отказывался [128]; что «тетя Лина» не могла ходить на Большую Васильковскую улицу, так как в хороших магазинах заведующий предлагал ей покупку даром. Но все эти рассказы относятся к делу Бейлиса – ни Пихно, ни его незаконная жена не желали давать повод слухам. Очень возможно, мать о дружбе Пихно с Бродским и не знала, пусть мне и думается, что, если бы одно из его имений перешло к Пихно, ей это было бы известно, но маму уже не спросишь [129]. Как я пишу во вступлении, история чаще молчит, чем говорит.

Роясь однажды в коробке, куда папа складывал вырезки из газет, я наткнулась на неизвестного мне Шульгина в статье на украинском языке. Ведь Шульгины «украинствующих» не любили, подумала я («Украинствующие и мы» название антиукраинской брошюры В. В. Шульгина). Мать мне объяснила, что во второй половине XIX века семья раскололась на русских и украинских националистов. Несмотря на то что я к тому времени много о первых знала, украинская ветка для меня была новостью. Ведь первый номер газеты «Киевлянин» открывался словами «этот край – русский, русский, русский». Неупоминание украинских Шульгиных походило на замалчивание семейного «гадкого утенка» – и не то чтобы об их представителях было нечего сказать: статья, которую я нашла, была об Александре Шульгине, министре иностранных дел Центральной рады Украинской народной республики.

Но все оказалось непросто – старший брат моего прадеда, Николай, и его жена Мария, дочь киевского (малороссийского) поэта и врача Е. П. Рудыковского, рано умерли. (Как я недавно узнала из современной копилки знаний – Интернета, Евстафий Рудыковский лечил Пушкина и вообще был с ним знаком.) В результате ранней смерти родителей (1863) Виталий Яковлевич воспитывал их детей, Веру и Якова, и, как я пишу в главе о нем, прадед, видимо, был «неравнодушен» к их матери [130].

Сын Н. Я. Шульгина Яков (1851–1911) [131]стал «украинофилом», как тогда назывались первые украинские деятели – во-первых, как историк, учившийся сначала у В. Б. Антоновича и М. П. Драгоманова, затем в Вене. Там он, как это ни парадоксально, по-настоящему выучил украинский язык. Во-вторых, как участник украинского национального движения. Унаследованные им деньги от Рудыковского (отца его матери) он пожертвовал на киевскую «Х(Г)ромаду» [132]. За участие в украинской деятельности и в киевском отделении партии «Народная воля» он был сослан в Сибирь, и, как говорила моя мать, его «амнистировали» по ходатайству Д. И. Пихно. Я не удивлюсь, если читатель опять запутался в родственных связях моей семьи, но мои воспоминания отчасти и об этом – о ее сложных переплетениях. В результате вмешательства Пихно Яков Николаевич смог вернуться в Киев, где он и продолжал писать об украинской истории и этнографии, преподавая русскую словесность в Первой киевской гимназии (среди прочих Михаилу Булгакову и Константину Паустовскому [133]).