Юрий Федосюк - Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов

Глаза Володи, суховатые и бесстрастные всё это время, вдруг зажглись неожиданным добрым и мягким светом.

– Юра, – взволнованно сказал он, – каким образом ты здесь? И ты пришел сюда только ради моей защиты? Не случайно, значит? Как я тронут, если б ты знал! А это моя жена Машенька. Познакомились, как ты догадываешься, в весьма отдаленных местах. Машенька, это Юра, друг моего детства, помнишь, я тебе о нем рассказывал?

Машенька подтвердила: да, я так много о вас слышала, спасибо, что пришли, ведь никто из старых (она подчеркнула это слово голосом) знакомых не пришел.

Последовали уговоры: надо обменяться телефонами, встретиться, повидаться, но все трое понимали: всё это бессмысленно, ничто уже нас не соединяет и соединить не может. Явился я сюда, в торжественный день, как призрак Володиного далекого детства, чтобы исчезнуть из его кругозора уже навсегда. Линии наших жизней, давно разошедшиеся, сойтись уже не могли.

…Не так давно в сберкассе меня обслуживала практикантка, студентка Экономико-статистического института, – так было написано на табличке. Я спросил её об Азарове. Она сказала, что это любимый их преподаватель, профессор, доктор наук, с недавнего времени декан.

Итак, Володя Азаров взял свое: выжил, всё вытерпел, стал крупным ученым. Я рад за него; как же рады были бы его родители!

И в заключение – странная параллель, которыми вовсе не бедна наша жизнь: не так давно, изучая историю московских зданий, я вычитал, что в старом корпусе Лефортовского дворца за двести лет до Володи жил другой слабый и болезненный мальчик – российский император Петр II, внук Петра Великого, сын опального царевича Алексея, очень похожий внешне на отца. Покои юного императора могли быть только в бельэтаже, то есть там, где потом находилась квартира Азаровых. Я мысленно вижу бледного, длинноголового подростка в расшитом кафтане, неслышно расхаживающего по огромной зале, которую помню как азаровскую столовую. В этом же доме юный император умер пятнадцати лет отроду от какой-то инфекции, которая была вызвана простудой. Володя при всех превратностях своей судьбы оказался всё же счастливее своего предшественника по квартире. Интересно, знает ли всеведущий Володя о том, кто жил в стенах его детства задолго до него самого? Наверное, не знал и не знает, а то бы похвалился в свое время мне.

Примечание: из этических соображений я слегка изменил фамилию Володи.

В пятом классе у нас появился маленький, щуплый мальчик в больших очках – Гриша Зильберберг. Из-за крайней близорукости его посадили за самую переднюю парту, примыкавшую к учительскому столу. По росту и развитию он казался намного моложе своих одноклассников.

Внешность Гриши была бы подлинной находкой для авторов антисемитских карикатур. Резко выдавались тонкий горбатый нос и острый подбородок. Заметная смуглота напоминала об аравийских предках. Но самой главной достопримечательностью Гриши были его уши: огромные, словно чужие, они были приставлены к маленькому лицу почти перпендикулярно и казались на свету розово-прозрачными. Нечто подобное я видел на злобных антисемитских листовках и плакатах, распространявшихся фашистами и встречавшихся мне впоследствии на фронте.

Однако не уши и не малый рост сделали Гришу объектом насмешек всего класса, а крайняя его несообразительность. На уроках он вёл себя смирно и дисциплированно, не спускал близоруких глаз с учителя, выслушивал всё крайне внимательно, но, вызванный для ответа, городил вздор. Вопросы, которые иногда задавал Гриша учителю, возбуждали дружный хохот. Умственная отсталость мальчика была вне сомнений.

Никто Гришу всерьез не воспринимал, более того – почти весь класс над ним издевался. Особенно издевки усилились, когда вдруг стало известно, что Гриша не моложе, а старше всех нас: нам было по 13 лет, а Грише – уже 15! Одним из злейших гонителей великовозрастного недотёпы стал я. Из всех моих гадостей, направленных в его адрес, запомнилась одна: сложив осьмушку бумаги в виде книги, я написал на обложке: «Жюль Верн. Пятнадцатилетний идиот. Повесть о Грише Зильберберге». Сей титул должен был ассоциироваться с популярной среди нас, подростков, книгой Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Но если Дик в 15 лет сумел стать капитаном, то Гриша в том же возрасте оставался идиотом – такова была идея милой шутки. Полагая, что моя выдумка очень остроумна, я пустил обложку по рядам. Попала она и к Грише, но реакция его была неясна. Вообще все наши издевательства он выдерживал стоически: не злился, не раздражался, не плакал. По-видимому, так привык, что всю жизнь его со всех сторон тюкали, что выработал в себе стойкий иммунитет.