Александр Козенко - Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство

– Конечно, те, кто хочет наслаждаться совершенной формой классической трагедии, пусть читают и смотрят постановки моих переводов древнегреческих авторов. Ценность же твоих произведений не только в совершенной литературной форме, но в актуальной социальной направленности.

– Так же считает и Герберт Уэллс. Послушай, что он пишет мне в последнем письме: «Мне кажется, что правосудие (я не видел “Схватки”), если судить о пьесе с точки зрения искусства, укрепляет вашу позицию и реабилитирует вас. До сих пор у меня всегда вызывал протест ваш слишком строгий метод. Мне не нравилась и некоторая холодная жесткость, очень характерная для вашего творчества, но, если в результате ее появляется пьеса подобной грандиозной силы, делать нечего, я сдаюсь». Но все же он не может удержаться от того, чтобы не покритиковать меня, замечая, что главное зло, конечно, не столько в одиночном заключении, сколько в самой системе «закона и контроля». Не может же он не понимать, что писатель самостоятельно не может многое изменить в системе.

– Если такой критик, как Уэллс наконец признал твой творческий метод и литературный стиль, то это о многом говорит.

Ада в течение всего обеда не вмешивалась в профессиональный разговор мужчин. Но теперь обратилась с вопросами к Гилберту о его супруге, детях и вообще их жизни в Оксфорде.

Подали кофе, ликеры и сигары, но Джон и Гилберт закурили папиросы. В благодушном настроении Джон проговорил: «Моя философия – это просто-напросто убеждение, что если бы мы все более понимали друг друга и проявляли больше толерантности, то мир бы стал более приспособленным для жизни».

И, уже поднимаясь из-за стола, Мюррей заметил, что Голсуорси остался приверженцем принципа договоренности.

– Ты еще лучше поймешь мои принципы, познакомившись с рукописью романа, над которым я сейчас работаю, – сказал Джон, передавая ее Гилберту.

В солнечные теплые дни в Уингстоне Голсуорси беседовал после ланча с гостями, обычно сидя в плетеных креслах и шезлонгах на лужайке перед верандой. Утром Джон регулярно работал после совершенной конной прогулки, чаще всего с Адой, тоже превосходной наездницей, или с гостем, любящим верховую езду.

На следующий день Джон и Гилберт сидели в послеполуденное время на лужайке в Уингстоне и обсуждали как общелитературные вопросы, так и роман «Патриций», который профессор уже успел просмотреть.

– Эта книга, – сказал Голсуорси, говоря о «Патриции», – яснее, чем прочие, дает понять, что я импрессионист, работающий при помощи реалистической или натуралистической техники. В то время как Уэллс – реалист, работающий с помощью импрессионизма, Беннет – реалист, владеющий техникой реализма, Конрад – импрессионист с полуимпрессонистической, полунатуралистической техникой и Форстер – импрессионист с реалистически-импрессионистической манерой.

– Не слишком ли широко ты трактуешь понятие импрессионизма?

– Я подразумеваю прежде всего развитое воображение художника, которое подчас важнее детального знакомства с описываемым. Все считают, что я, например, пишу с натуры, но я следую своему воображению. Для меня лучше один раз увидеть и дополнить увиденное своим воображением, т. е. сформировать впечатление, чем ото дня в день наблюдать человека или событие. Кроме того, я считаю недопустимым нетерпимое отношение к эксперименту в искусстве.

– Да, в твоих произведениях чувствуется вера в стремление человечества к «совершенству и красоте», и я, как историк, могу подтвердить, что, несмотря на частые отклонения, мир все же становится терпимее и гуманнее. И в этом процессе искусству и литературе принадлежит не последняя роль.

– Конечно, разве не художник – враг и гонитель всякой предвзятости и узости, искажений и изысков, ловец блуждающего огонька – Правды? Искусство ценно не только как акт самовыражения художника; его назначение передать «суть вещей». Художник – тот, кто видит вещи «такими, как они есть».

– Но далеко не все, ты же знаешь, придерживаются такой точки зрения. Любитель парадоксов Оскар Уайльд в эссе «Упадок лжи» излагает в монологе Вивиэна такую позицию: «Искусство начинается с того, что художник, обратившись к нереальному и несуществующему, стремится создать путем своего воображения нечто восхитительное и прибегает для этого к украшению, не имеющему никакой прикладной цели. Это самая первая стадия. А вслед за тем Жизнь, зачарованная новоявленным чудом, просит, чтобы ей разрешили вступить в этот магический круг. Искусство воспринимает Жизнь как часть своего сырого материала, пересоздает ее и перестраивает, придавая необычные формы, оно совершенно безразлично к фактам, оно изобретает, оно сотворяет посредством воображения и грезы, а от реального отгораживается непроницаемым барьером прекрасного стиля, декоративности или идеальных устремлений. Третья стадия – когда Жизнь все-таки одерживает победу, изгоняя искусство в места необитаемые. Вот это и есть истинное декадентство, то, от которого мы сейчас страдаем».