Игорь Бестужев-Лада - Война глазами подростка

И вся эта мразь вот уже более тысячи лет занимается одним-единственным ремеслом – рэкетом общегосударственных масштабов. Обирает население страны, как только может. До сих пор за эти занятия пострадал один-единственный разбойник – князь Игорь. Да и того разорвали на части только потому, что он попытался ограбить дочиста ограбленных вторично. Все остальные до конца XX века включительно злодействовали безнаказанно.

И еще находятся подлецы, которые костерят забитых и ограбленных – веками! – пьяницами, лентяями, ворами, обманщиками и мошенниками. Интересно, чего еще можно ожидать от человека, которого из поколения в поколение бьют смертным боем, гонят плетью на каторжный труд и отбирают силой почти все из наработанного?..

Ну а теперь люди, среди которых вырос и состарился.

Одним из одиннадцати родившихся у бабушки с дедушкой детей и старшим из трех выживших оказался мой отец. Он окончил четырехклассную церковно-приходскую школу и стал «шибко грамотным» по местным понятиям – его родителя и остальные 99 % взрослого населения Ладской волости оставались в то время неграмотными. Сразу же слетался вожаком местной молодежи и вскоре председателем волостной ячейки РКСМ – 14-летним секретарем райкома комсомола по более поздним стандартам, хотя в ячейке, разумеется, состояло всего несколько человек. А затем, с 4-классным образованием, был отправлен в 1920 г. в Комвуз (проще говоря, в областную партшколу) в Саратов.

На протяжении нескольких последующих лет учебы часто бывал в Ладе на каникулах, горячо отстаивал интересы крестьян перед местной бюрократией (он стал к 18 годам кандидатом в члены партии, а это по тем временам было повыше нынешнего олигарха) и поэтому сделался всеобщим любимцем седа. И оставался им при частых наездах в Ладу до конца своей жизни. Отблеск этой поистине всенародной любви районного масштаба постоянно падал на меня, как на его сына, при каждой моей поездке в Ладу, вплоть до 70-х годов, когда я, в отчаянии при виде агонии села, перестал ездить туда. Впрочем, его любили везде, где он жил и работал.

Со своей стороны. Ладу он любил даже больше, чем я, хотя больше, казалось бы, невозможно. Лада была средоточием его помыслов, предметом страсти, объектом радостей и горестей. Он мог часами рассказывать или слушать о ней, посвящал ей бесчисленные стихи, декламировал своего любимого Есенина так, словно тот был родом не из Константинова, а из Лады. И полностью передал эту Большую Любовь мне – увы, не далее.

Именно во время приездов на каникулы в Ладу познакомился там с сельской учительницей. Как положено по давней семейной традиции – ровно на четыре года старше себя и намного сильнее характером. Однако, вопреки традиции, выше по социальному положению: «городская», а не «деревенская», мало того – из мещан, а не из крестьян, с гимназическим образованием, две старших сестры из трех – за инженерами-чиновниками. Влюбился в нее, устраивал с ней вместе агитспектакли в местном клубе, провожал домой, декламировал стихи и в конце концов уговорил выйти за него замуж. Как раз в это время его, 18летнего студента, приняли кандидатом в таены РКП(б), а в 1924 г. он стал членом партии – номенклатурой губернского уровня. Окончив Комвуз, получил назначение управляющим сельхозснаба в Майкоп. Куда поехал и я – правда, в комплекте с беременной матерью. До меня была еще Вероника, но она умерла до моего рождения.

Из Майкопа отца в тот же год на ту же должность перевели в Симферополь, где я фигурировал уже в пеленках, причем вниз головою, спешно вынесенный нянькою при страшном крымском землетрясении 1927 года, так красочно описанном Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Через несколько месяцев его с семьей перебросили в Вологду, затем опять ненадолго в Симферополь и, наконец, в Казань, где он начальствовал больше года. Как я теперь понимаю, у него, вдобавок к природному добродушию и жизнерадостности (от его отца), обнаружились незаурядные организаторские способности, и его бросали с места на место, чтобы наладить дело и бежать налаживать следующее. Никаких иных стимулов для столь частых переездов не было и быть не могло – всюду работа и жилье были примерно одинаковые.

А работа должна была быть интереснее интересного. Ведь тогда на четверть сотни миллионов крестьянских хозяйств приходилось в среднем примерно столько же лошадей, и лишь меньшинство были с плутами, большинство – с сохой и бороной вековой давности, а сеяли, как и тысячелетие назад – рукой из лукошка. Несколько сот колхозов и совхозов, уцелевших из нескольких тысяч, созданных в 1918 г. и справедливо названных Лениным «богадельнями», влачили жалкое существование нищенских островков в океане единоличного сельского хозяйства. И вот в этот «океан» с «островами» надлежало запускать растущие партии сельхозтехники – поначалу, естественно, импортной: тракторы, плуги, сеялки, бороны, веялки и пр. Одно из первых моих детских впечатлений в Симферополе 1929 года – ярко-зеленый трактор с ярко-красными ободами колес и звучным именем, запомнившимся на всю жизнь: «Фордзон». Это напоминало превращение конной армии в танковую и, понятное дело, требовало талантливых организаторов. Особенно с учетом того, что техника XX века переходила в руки крестьян XIX, а во многом и XVIII века.