Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

— Иванчик, я должен тебе сказать... — начал ты.

— Что-то случилось?

— Нет. То есть — да... Нас обокрали.

— Обокрали? Как это?

— Залезли в окно и унесли почти всё, что

я привез.

— А как залезли? Кто? Когда?

— Боюсь, что это я виноват. Ты прости меня, ладно? Я идиот, дурак, козел. Но я так испугался за

тебя, что совсем не соображал, что делаю. Если бы ты

знала, как я себя ненавижу.

Сердце у меня упало. Я сразу всё поняла.

— Ты пил?

— Да. Прости меня. Я не мог вынести мысли, что

с тобой что-то случилось.

Я закрыла лицо руками. Мне казалось, что я сей-

час умру. Видеть тебя и говорить с тобой я не хотела.

Ты хватал меня за руки, пытался отнять их от лица

и заглянуть в глаза, что-то лихорадочно говорил.

У меня текли слезы сквозь пальцы, я могла только

мотать головой.

История произошла банальная. Ты вернулся, аккуратно разложил привезенные сокровища, встре-

212

тился с Трофимом и Мурзенко, отпраздновал свое

возвращение, не выпив при этом ни капли. Когда

пришел час Х, отправился меня встречать. Не дождав-

шись, весь на взводе от беспокойства, вернулся в ночи

домой. Дальше всё пошло по формуле, которую ты

вывел в статье про русское пьянство, — “разжигание

хаоса как способ изживания клаустрофобии”. На

улице перед домом ты встретил компанию молодых

парней: “Они были ужасно симпатичные, правда!”

Зацепился с ними языком, пригласил к себе.

Наверное, вы купили выпивку в ларьке, я уже не

помню деталей. Ты устроил для этих мальчишек свой

обычный моноспектакль. Хвастался привезенной

аппаратурой и американскими шмотками. Учил их

жить, рассказывал про Америку и про всех романти-

ческих героев сразу. Упивался их восторгами, их

открытыми ртами, их горящими глазами — восхище-

ние молодых людей было одним из твоих наркотиков.

Хорошо представляю твое эйфорическое опьянение

после двухлетнего воздержания. В какой-то момент

парни ушли, а ты отправился к Трофименкову —

звонить в Пулково и, наверное, продолжать пить.

Вернувшись, ты обнаружил, что наше окно на первом

этаже разбито и распахнуто. Вся аппаратура

и большая часть шмоток исчезли. Деньги, к счастью,

не нашли, у тебя хватило ума ими не хвастаться.

В милицию ты, конечно, заявил, но менты сразу

сказали, что вернуть ничего не удастся — вещи, скорей всего, уже продали.

— Я не понимаю, как они могли так поступить.

Они меня так слушали... Учителем называли. Мне каза-

лось, что я их сознание сейчас изменю. Всю их жизнь

изменю. Устроил этот театр, тащился от себя, как

213

последний идиот! — говорил ты.

На следующий день после моего возвращения

двое из этих ребят позвонили в нашу дверь. Топтались

с тобой на пороге, извинялись, мямлили, что не хотели, но не могли удержаться — слишком большой соблазн.

Нет, вернуть не могут, всё уже ушло, сами понимаете, учитель. Я слушала, как ты что-то втолковывал им, не повышая голоса. Опять в роли ментора. Потом

говорил мне:

— Они вообще-то хорошие ребята.

Я отворачивалась, смотрела в разбитое окно.

Сейчас я понимаю, что напрасно устроила из

омерзительного происшествия семейную драму

и напрасно переживала твой запой как крушение.

Однажды ты, рассуждая на круглом столе о табуиро-

ванности жанра в советском кино, сказал: “Культура, как и человек, не может существовать без простейших

физиологических отправлений. Если тебе не дают

справить нужду в унитаз, ты найдешь какую-нибудь

вазу. В конце концов ты пописаешь в штаны”.

Это с тобой и произошло. Ты пописал в штаны —

потому что я выставила слишком много запретов. Мне

казалось, что я достойна таких жертв. Но дело не в том, кто чего достоин. Просто запреты хочется нарушать.

Всегда. Я этого не понимала. У меня не хватило

жизненного опыта, душевной чуткости, способности

прощать, а главное, просто любви, чтобы всё это смяг-

чить, сгладить, ослабить накал, обнять тебя и сказать:

— Ладно, Иванчик, с кем не бывает, прорвемся!

А ведь это был твой способ справиться с отчаянием, с беспокойством за меня, с шоком от возвращения

домой. С самой жизнью, полной запретов и страхов.

Но мне нужна была полная и окончательная победа —

над тобой и твоим прошлым. Компромиссов я не при-

знавала.

На окно мы поставили решетку — и с тех пор

жили как в тюрьме. Я заявила, что не хочу и не могу

оставаться в этой квартире — она осквернена. Ты