Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

о любви взрослой женщины к мальчику.

— Блюди себя, — сказал бы ты мне.

Не волнуйся.

Я и хотела бы совсем себя потерять. Но разве ты

мне позволишь, Иванчик?

32.

20

109

мая 2013

Как ты мог оставить своих родителей! Я до сих пор

вижусь с ними. Стараюсь помогать им, но помогаю

меньше, чем могу и чем должна. Больше деньгами, чем

душевной энергией, — ее-то у меня кот наплакал.

Сережа помог было мне ее обрести, но он же поло-

вину и поглотил.

Ты нежно любил родителей, волновался за них.

Недавно твой папа потерял и второго сына — твоего

сводного брата Сашу, с ним ты близок не был, но всег-

да его уважал. Он умер от рака, умирал тяжело.

Представить себе чувства Николая Петровича не

могу — пережить двоих сыновей... Впрочем, пережить

смерть единственного обожаемого сына, как Елена

Яковлевна... Нет, не могу. Не могу даже думать об этом.

Язык отказывается это фиксировать: в нем есть

слово “сирота” — для того, кто потерял мать или отца.

Но для названия того, кто потерял ребенка, никакого

слова нет.

Ты был хорошим сыном, хотя твоей маме

пришлось пройти через твои чудовищные запои, кото-

рых она панически боялась, из которых тебя вытаски-

вала — иногда вместе с Катей, иногда — одна. Меня

твои родители любили. Со мной ты перестал пить,

я разогнала “плохую компанию”. Но в то же время

относились с некоторой опаской — я отняла тебя

у всех, в том числе и у них.

С твоими родителями я познакомилась на следую-

щий день после свадьбы — они пришли к нам в гости

на 2-ю Советскую. Я испекла блины, какое-то жалкое

порошковое творчество: мука, порошок вместо молока, порошок вместо яиц. Жарила наверняка на маргарино-

110

подобном мягком масле Rama , про которое говорили:

“Мама ела раму”. Блины запивали чаем с дачным

клубничным вареньем-пятиминуткой. Я убрала назад

волосы — мне казалось, что таким образом я выгляжу

строже и солидней. Надела юбку с белой блузкой, застегнула ее под горло. Ты волновался, был чрезмерно

оживлен, много шутил. Мама шепотом сказала тебе

в коридоре:

— Кариша такая красивая. Только она слишком

красивая.

Ты произнес это самое “слишком”, когда впервые

меня поцеловал. Рядом с вами, такими маленькими, чуть испуганными, я почувствовала себя огромной

белой женщиной. Это было почти приятно — как

будто я ощутила над вами особую власть.

Я ревновала тебя к твоей маме. А к кому еще мне

было тебя ревновать? Сейчас я ненавижу себя за это.

Но тогда просто ревновала к тому, что твою любовь

приходится делить с кем-то еще. Они хотели, чтобы

у нас с тобой всё получилось — нормальная семья, хорошая квартира, дети. И чтоб ты не пил, и чтобы всё

было как у людей.

Через год или полтора твои родители разменяли

свою просторную светлую трешку у залива (ту самую, где

мы переодевали меня в мужской костюм и занимались

любовью) на две квартиры на одной улице — 15-й и 16-й

линии Васильевского острова. Обе квартиры были на

первом этаже. Наша, однокомнатная, — в добротном

сталинском доме на углу с Большим проспектом, а их — сырая полуподвальная — в старом дворовом

флигеле. Твоя мама хотела жить рядом с тобой

и пользовалась любой возможностью, чтобы заглянуть

к нам. Я была с ней вежлива, но скорее просто терпела

ее ежедневное внимание. Сыт ли ты? Не надо ли что-

то купить? А может, постирать? Почему не заходите

на чай? Попробуете печенье по новому рецепту? Она

была открытая, проницательная, болезненно справед-

ливая, жалостливая, умная, щедрая. Всё это было

и в тебе, но ты маскировал это иронией, артистизмом.

Ты мог ласково назвать ее “мамочка”, но тут же добавить, как герой Кэри Гранта в “Севере через северо-запад”:

“Мне надо позвонить мамочке”. Это “позвонить

мамочке” процитировали Гайдай с Мироновым

в “Бриллиантовой руке”, и ты эту фразу иногда

повторял не по-кэригрантовски, а по-мироновски, заплетающимся языком.

Один на один мы прекрасно ладили с Еленой

Яковлевной и болтали часами. Как только появлялся

ты, мы внутренне начинали за тебя сражаться. Только

через много лет после твоей смерти я поняла, что

Елена Яковлевна была блокадницей. Когда я писала

своих “Блокадных девочек”, то включила туда ее воспо-

минания. До войны она была самой высокой в классе, а в блокаду перестала расти. Она была уверена, что ты

не вырос тоже из-за блокады, как будто блокада была