Евгений Войскунский: Полвека любви

Лида его не увидела. Роман был посвящен ее светлой памяти.

Но тогда, в 1987-м, мы жили надеждой. Я выхлопотал в Литфонде путевки в Дом творчества Комарово и в июле привез Лиду в зеленую благодать Карельского перешейка.

Тут тишина и малолюдье. Рядом с Домом творчества только детский сад да где-то поблизости пионерский лагерь, из которого доносятся звуки горна — будто из моего далекого детства, из пионерлагеря в Бузовнах…

Мы спускались к пляжу, сидели на укромной скамейке под соснами. Как хорошо знаком пейзаж Финского залива — песок, дюны, из светлой воды торчат черные скалы. Я полез было купаться, но какое там купанье — чтобы окунуться, надо идти по мелководью едва ли не до Котлина.

Вон Котлин — темная полоска прямо перед нами. В левой части острова — силуэт Морского собора, трубы морзавода. Здравствуй, Кронштадт, вот и увидел я тебя. Последний раз увидел…

К нам приезжали гости из Ленинграда — двоюродный брат Гриша с женой, старый друг по флоту Стволинский, писатели Азаров и Шалимов, ребята из моего «малеевского» семинара. Вдруг позвонила Ольга Ларионова: умер Биленкин. Невозможно было поверить, что не стало моего друга Димы. Я знал, что его оперировали по поводу инфаркта кишечника, но думал, что он после операции выдюжит, выкарабкается…

В тот день мы с Лидой и нашими соседями по столу пошли на Комаровское кладбище (по дороге я забежал на почту и отправил сочувственную телеграмму Тане Биленкиной). Шли под моросящим дождиком медленно, с остановками, чтобы дать Лиде отдохнуть. Молодчина, осилила почти пятикилометровую дорогу.

Кладбище — очень значительное. Столько славных имен на памятниках. На могиле Ахматовой большой крест с ликом Христа, а на стенке — барельеф знаменитого профиля молодой Анны Андреевны. На камне перед оградой выбито: «Простите нам». А вот гранитный восьмигранник на могиле Ивана Антоновича Ефремова. Натан Альтман. Жирмунский. Памятники семье Гуковских. Семье Лихачевых. Университетские профессора истории Окунь и Равдоникас (когда-то Лида сдавала им экзамены).

Мы много гуляли. Ездили в Репино — в «Пенаты». Когда-то, после финской войны, группа первокурсников Академии художеств, в их числе и я, убирали, расчищали дом и территорию усадьбы. Теперь тут радиоголос ведет экскурсию. Все тот же гонг (тамтам), и круглый стол с вращающимся кругом в центре. И Репин печально глядит с последнего автопортрета — заброшенный одинокий старик в потертой шубе и шапке со спущенными ушами. Но нет запомнившихся мне картин «Самосожжение Гоголя» и «Отойди от меня, сатано»… Да и Куоккала теперь не та. Исчезли старые романтические дачки, всюду санатории, дома отдыха. Полвека — это все-таки срок исторический. Меняется само обличье земли.

Только природа человека неизменна.

Лиде нравилось Комарово, хотя и проливались частые дожди и очень досаждали комары.

Тот август 87-го запомнился мне. Помню, в частности, как поэта Всеволода Азарова и меня пригласили на крейсер «Аврора», стоявший на ремонте у стенки завода им. Жданова. Мы ехали в автобусе и разговорились с 83-летним инженером-корабелом Зиновием Русаковым. Он, бывший буденновский конармеец, трясущимися руками вынимал из конверта и показывал старые потускневшие фотоснимки. Рассказывал о своей судьбе… и о том, что их, бойцов 1-й Конной, осталось всего 70 человек…

«Аврору» облепили буксиры и под дождем повели в Неву — к Петровской набережной, месту вечной стоянки. Так мы с Азаровым приняли участие в последнем переходе знаменитого крейсера.

Под впечатлением разговора с бывшим конармейцем я записал в дневнике:

Уходят старые грозные времена. Настают новые грозные времена. От конармейской шашки до водородной бомбы жутковато, тревожно пролег XX век. Наш век, в котором нам, живущим и воевавшим, не удалось сделать жизнь спокойной и счастливой. Да и создан ли человек для счастья? — вот вопрос…

Осень была сравнительно спокойной. Жизнь вошла в прежний ритм. Мы с Лидой ездили в театры, смотрели кино (в частности, «Ностальгию» Андрея Тарковского, «Амадеус» Милоша Формана), посещали выставки в Пушкинском музее (в частности, большую выставку Марка Шагала. У меня в дневнике: «Вот Шагал — добрый и великий художник, обожавший звонкие яркие краски — синюю, красную, зеленую… И как он счастлив со своей Беллой на прекрасной картине „Прогулка“, где они, влюбленные, взлетели над Витебском»…)

Много читали. Перестройка сняла запреты, казавшиеся такими незыблемыми, с книгоиздания. Напечатали «Котлован» и «Ювенильное море» Андрея Платонова.