Карл Гейкинг - Дни императора Павла. Записки курляндского дворянина

Под влиянием недалеких людей губернатор Арсеньев решил, что высочайший приказ касается и лейб-гвардии короля. Стоило большего труда убедить его, что гвардия эта носит русский мундир и состоит на жалованьи у императора. Только благодаря таким разъяснениям он согласился предоставить старым служакам отсрочку до получения ответа из Петербурга. Но не прошло еще и 48 часов, как прибыл третий фельдъегерь с очень определенным приказом: «все без исключения французы должны уехать и притом возможно скорее».

Легко себе представить горе Людовика и особенно герцогини Ангулемской, которой император подал столько надежд при ее обручении.

Аббат Мари почти не владел собою: он передал мне через виконта д’Агу, что у него нет сил видеть меня.

К неслыханному бедствию присоединилось еще приостановка в выдаче обещанной королю денежной помощи, которая раньше аккуратно выплачивалась 1-го января. Между тем Пален еще 4 декабря писал Ферзену, что деньги будут выплачены сполна. Эстафета за эстафетой летела в Ригу, где, как, полагал вице-губернатор Брискорн, задерживали деньги вследствие какого-нибудь недоразумения.

Король, герцогская чета и наконец все, кто жил в Риге, хотели по крайней мере распродать с аукциона принадлежавшую им мебель и вещи. Но губернатор нашел, что не соответствует достоинству императорского дворца устраивать в нем аукцион, и запретил его очень решительно.

Узнав об этом, я, хотя мне и нездоровилось, поспешил к Арсеньеву и поставил ему на вид, что в Петербурге после умерших в казенных дворцах лиц чуть не ежедневно устраиваются аукционные распродажи. В конце концов удалось его урезонить, и он обещал мне дать соответственное разрешение. По через полчаса после меня явился Брискорн и испортил все дело. Я приказал сообщить во дворец о результате моих переговоров с губернатором, там уже стали готовиться к аукциону, но на другой день все переменилось.

С одной стороны отказывали в разрешении устроить аукцион, а с другой торопили отъездом.

Я был в негодовании от такого обмана, но скоро открыл причину столь несправедливого отношения: хотели принудить и короля и свиту оставить их вещи, чтобы под каким-нибудь предлогом присвоить их или даже сделать вид, что они куплены на аукционе, на который-де никто не явился.

Тогда мы с некоторыми друзьями подняли шум и дали попять, что общественное мнение объясняет отказ в разрешении аукциона мотивами, мало похвальными. Это помогло, и распродажа наконец состоялась.

Никогда не забуду я отъезда несчастного Людовика и герцогини Ангулемской, на долю которых выпали все невзгоды злосчастной судьбы. Все эти храбрые кавалеры, которых принудили к отъезду среди суровой зимы, должны были бы идти пешком, если бы почтенные и сострадательные люди не сделали с своей стороны все возможное, чтобы облегчить им незаслуженные страдания.

Люди нашей среды вели себя по отношению к французам во всех отношениях безупречно и даже курляндские бюргеры, тронутые их судьбою, всячески старались им помогать.

Горестные сцены потрясли мои и без того расшатанные нервы.

После прощания с д’Агу и графом д’Аварей я был настолько расстроен, что на поправление понадобилось несколько недель.

Нужно было бы принять систему Мани, чтобы объяснить непонятное поведение нашего бедного императора за последние месяцы. Добро и зло следовали у него друг за другом. Доброта и варварство в один и тот же день диктовали ему самые противоречивые приказы. В ту самую минуту, когда все расточали похвалы какой-нибудь справедливой и мудрой мере, приходило известие, что все опять отменяется.

Чтобы разгадать эту загадку, я предложу читателю свою гипотезу. Он может, конечно, не принять ее, если у него мелькнет разгадка, более подходящая к характеру Павла. По моему мнению, каждый акт доброты шел от теплого чувства, а все то, что носило отпечаток жестокости, было результатом косвенного внушения, зависти, ненависти, желания показать самую верную преданность его особе и, воспользовавшись положением, ускорить кризис, который становился положительно необходим. Благодаря своему вероломству и хитрости, интриганы не видели другого средства обезопасить себя, как совершить преступление.

Но возвратимся к фактам. Те, кто не вникает в глубь вещей, были чрезвычайно довольны тем, что Румянцев и Державин снова были приближены, Нелединский из ссылки был возвращен в сенат и множество офицеров вновь вступили на службу. Но слишком уж крута была эта перемена, слишком многих без всякого различия захватила эта перемена, так что всякий мыслящий человек невольно должен спросить себя, ради какой тайной цели была предпринята такая удивительная мера.