Яир Лапид - Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида

– Что хорошо? – спросил я.

– Хорошо, они ваши.

Поднялся из-за стола и вышел. Спустя время я узнал, что Шарон пытался отправить его ко мне еще раз – чтобы изменить договоренности, но представитель заявил, что подаст в отставку, если его обещание, данное мне, не утвердят.

27 февраля 2003 года меня привели к присяге в качестве министра и заместителя премьера. Похоже, я один обратил внимание на то, что ровно семьдесят лет назад в этот день нацисты сожгли Рейхстаг в Берлине. Мы склонны забывать, что они пришли к власти законным путем. Я спрашивал себя, что было бы, если бы в тридцатые годы в Германии был решительный и сильный министр юстиции, который не позволил бы им принять участие в выборах.

Вилли Брандт, бывший в семидесятые годы канцлером Германии, во время Второй мировой принимал активное участие в антифашистском подполье. За ним охотилось гестапо.

Годы спустя за чашкой кофе я спросил его, как ему удалось избежать ареста.

– Когда их кольцо вокруг меня стало сжиматься, – рассказал мне Брандт с легкой улыбкой, – я бежал в Норвегию. Но затем нацисты пришли и туда, и гестапо снова стало наступать мне на пятки. Я понимал, что мой арест – дело ближайших дней, и тогда у меня появилась оригинальная идея: я переоделся в форму норвежского солдата и проник в немецкий лагерь для военнопленных – единственное место во всей оккупированной Европе, где гестаповцам не пришло в голову искать меня. Так я и спасся.

Я вспомнил этот рассказ через много лет, сидя в новом кабинете и глядя на улицу сквозь пуленепробиваемое окно.

Министерство юстиции – единственное, расположенное в преимущественно арабском Восточном Иерусалиме, благодаря чему я и удостоился бронированного офиса и бронированного «вольво», который из-за своего веса – две тонны – ломался через день и с трудом одолевал подъем на пути из Тель-Авива в Иерусалим. Впервые в жизни я понял значение выражения «в плену успеха».

Моя главная проблема была в том, что нам, по сути дела, удалось достичь девяноста процентов из поставленных целей уже в день формирования правительства. До того все думали, что мой лозунг «Правительство без ортодоксов!» – пустой предвыборный ход. Ортодоксы входили в абсолютно все правительства начиная с самого первого, и никто не верил, что возможно не допустить их туда. Этот тектонический сдвиг имел важное общественное, экономическое, моральное значение, но он означал также – во многих смыслах – начало конца партии «Шинуй». Партии, осуществившие свое предназначение, обречены на исчезновение. Если мы достигли своих целей в первый день заседания правительства – куда же нам двигаться дальше?

Тем временем наши отношения с Шароном развивались. У нас с ним был своего рода союз толстяков. Он был последним человеком, напоминавшим мне отца, которого у меня забрали. Если бы это не было так грустно, я бы сам посмеялся над собой: мне уже семьдесят три, у меня внуки, я почти на тридцать лет старше отца, который вышел из нашей спальни и больше не вернулся, но во мне все еще жива надежда, что он когда-нибудь появится на пороге.

Шарон, у которого было чрезвычайно острое чутье на людей, мгновенно распознал во мне это чувство и сразу принял меня как родного. Мы проводили вместе за накрытым столом долгие часы – сплетничали, обменивались шутками и анекдотами и, конечно же, вели серьезные разговоры о судьбе страны. Он был таким же толстым, как мой отец, таким же образованным, остроумным и полным человеческого тепла. Проблемой было то, что он не был моим отцом.

Шарон, как и я, был последним в своем роде. Я был последним из тех, кто помнил Холокост, а он был последним из поколения титанов, которые основали Израиль и отождествляли себя с ним настолько, что не видели разницы между собой и государством. Он полагал, почти бессознательно, что то, что хорошо для него, благо и для страны. Было что-то царственное в том, как он усаживался на своей ферме за большой стол, на котором стояло блюдо с целым барашком, фаршированным рисом, в окружении детей и внуков, помощников, почитателей и высокопоставленных чиновников в костюмах и галстуках, сидевших бок о бок с соседскими фермерами в рабочих комбинезонах, с мозолистыми руками.

За все годы нашего знакомства я ни разу не слышал, чтобы он кричал. Все проявления его пресловутого дурного характера сводились к ядовитым замечаниям и комментариям, часто потрясающе смешным. Более того, он был вежлив настолько, что иногда это казалось пародией. Всякий раз, когда к нему в кабинет входила женщина, он тут же вставал – непростая задача, если учесть, что для этого ему надо было отдвинуться вместе с креслом, положить руки на стол, сделав усилие, подняться и медленно, с одышкой, выпрямиться. Бедная женщина, как правило, была уже вся красная от неловкости и смущения оттого, что ради нее пришлось совершить столько усилий.