Борис Ширяев - Кудеяров дуб

— Ну, и черт с ними! Что будет, то будет! Чему быть, того не миновать.

— Значит, остаешься? Не пойдешь с немцами? — угадала скрытую в этих словах мысль Вьюги и откликнулась на нее Арина.

— Святителе отче Николе, моли Бога о нас… — тихо пропел под лампадкой отец Иван.

— Опять, как в Масловке, мечтаешь в одиночку советскую власть свернуть?

— Зачем в одиночку? — не поднимая головы с кулаков, ответил ей Вьюга. — Здесь и еще, окромя меня, люди есть.

— Люди-то есть, а только сизых соколов промеж них нету. Один ты, мой соколик, остался, — нежно и грустно, нараспев, причитала Арина. — А округ тебя черные вороны.

— Не устоять воронью против сокола, коли правду ты говоришь, Арина.

— Один в поле не воин.

— Один там или не один, — встал Вьюга с обрубка, — это мы там дальше посмотрим. Всё может быть, что и помощники найдутся.

— Яко мы усердно к Тебе прибегаем скорому помощнику и молитвеннику о душах наших… — продолжал петь отец Иван перед лампадкой.

— Слышишь? — мотнул головой в его сторону. — Вот поп наш одного помощника уже обещает.

— А ты не смейся, не греши, — строго сказала Арина и перекрестилась на образ. — Помолись лучше ему, Милостивцу. Он всем русским людям помочь дает.

— В бедах — хранителю, из погибели — вызволителю, заблудших — водителю, супостатов — смирителю, болящих — целителю, воинов — защитителю, праведных — покровителю, грешных — на путь спасения наставителю… — теперь уже не пел, а частил говорком старый священник и потом снова возгласил по-церковному: — И всея Русской Земли заступнику, хранителю, людям ее милостнику, — стукнул он об пол тяжелым лысым лбом.

— Слышала? — стал перед Ариной Вьюга. — Грешных на путь спасения наставителю. Заблудшихся — водителю. Аккурат в самую точку попал. Блудил я, почитай всю мою жизнь блудил, а он, Милостник, меня вел и с блудных троп повернул. Только, надо думать, не моими, а Осиповыми молитвами вывел. Погибал я — сам не знаю, сколько разов на краю смерти стоял! Опять же, он меня вызволял. А к чему это? Ты раскинь умом, для какой надобности он мне содействовал?

— Где мне знать это, Ваня.

— То-то! Ум твой бабий, куцый. Значит, молчи и меня слушай. В другой раз я тебе того не скажу. Грешных на путь наставителю — слышала? Опять же, в самую точку. Чего я в жизни моей не напаскудил? Обмерить того невозможно. Одних слез сиротских через мое паскудство, может целая река пролита. А братьям своим, мужикам русским, какую муку я причинял?

— Кто не грешен, Ваня.

— Грех греху рознь. Теперь же, я так полагаю, должен я за муку, мною причиненную, от мук будущих братьев моих оберечь, поскольку сил моих есть. Вот тут опять он — на путь наставитель…

Вьюга прошелся по комнате, постоял перед лампадкой, вглядываясь в едва различимые в ее трепетном свете черты Чудотворца на темном образе, и снова стал перед Ариной.

— Остаюсь я, Арина. Тут всему моему пути завершение. Только не так, как в Масловке оставался. Сробел я тогда — бес попутал жизню свою сберечь, ее поганую. Теперь нет. Где стал, там и наставление выполню. Там и лягу.

— Блажен душу свою за други положивший… — донеслось из-под лампады.

— Чуешь? — прислушался сам к тихому голосу отца Ивана Вьюга. — Он, поп, в обнаковенной жизни психует, а что от Писания, так правильно выговаривает, видно, память ему не отшибло. Изничтожу, сколь могу, кровососов, — облегчу тем русских людей.

— Да они-то, Ваня, кровососы-то, ведь тоже русские люди? Опять же, братья?

— Опять ум твой бабий! — с сердцем прикрикнул на Арину Вьюга. — Братья разные бывают. Каин Авелю тоже брат. Что ж, по-твоему, миловать его, ирода?

— А я как же, Ваня? — покорно и жалостно спросила Арина. — Мне куда деваться?

— А тебе что? Какой на тебе грех?

— Вместе ведь грешили…

— Ну, это бабий грех. Он у Бога на весах тяжело не потянет. Как пух! Исповедаешься попу — и все тут. Стой! — прислушался Вьюга. — В дверь кто-то стукнул. Будто как из наших.

Вьюга вышел в сенцы и, поговорив с кем-то через дверь, вернулся с Мишкой.

— Живо собирайся, дядя! — торопил тот еще с порога. — Большое дело есть! Сам «красивый» на мушке. Помнишь, тот, о котором Таска сообщал, только не знал по имени.

— Врешь! Кто его обнаружил? — лязгнул зубами Вьюга. Миша сел на обрубок и коротко, четко, не сбиваясь и не волнуясь, рассказал происшедшее на квартире доктора Дашкевича. Сам даже удивился своему спокойствию, ясности своих мыслей. Они не толпились в его мозгу, не наскакивали друг на друга, не сплетались в клубок, как бывало с ним прежде в решительные моменты. Не было теперь и колебаний. Всё было ясно и, главное, он твердо знал то, что он должен делать, что он сделает.