Владислав Дорофеев - Докричаться до отца

Душа холодеет об этом писать.

Вот он идет. Покачиваясь. Никто не остановит Симона. Повернуть назад! Симон! Услышь меня! Остановись! Ты – не Бог! Но ты и не утерял благодать Божью, данную тебе от рождения. Пока еще идешь! Остановись! Это ложь! Признание твоей жены ложь!

Мой крик завис, затерялся в тенетах/коридорах времени.

Симон не остановился.

Симон пошел спасти душу Клавдии. Погубил свою, не спас ее.

Реакция не еврея и не русского. Трагедия полукровки? Давно перестал быть евреем, не стал русским.

Господи! Спаси и сохрани! Господи! Меня давит эта смерть.

Симон! Ну, почему, почему, ты это сделал? Господи! Как же можно было! Сердце болит и переполняется страданием, не могу дышать, жить, двигаться, думать. Не могу. Господи! Прости нас. Помилуй нас. Господи! Охрани нас. Прости! Прости! Прости! Взываю к тебе! Господи! Прости нас, лихих сердцем, безумных мыслью, отверженных Тобой тогда, в ту страшную мартовскую субботу 1965 года.

Симон уже висел в дальней кладовке, уткнувшись носом в белую известь стены, а Клавдия все еще продолжала петь песни и пить водку, болтала с соседом, и жрала свинину.

Разумеется, Клавдия не хотела самоубийства Симона. Но ее пьяное признание мужу в измене стало не покаянием, а злорадством, потому как было ложью. Надо сказать, у Клавдии был повод для женского мщения. В те полтора десятилетия, когда Клавдия рожала, в России был запрещен официальный аборт. Клавдия сделала несколько криминальных абортов. Клавдия не хотела еще детей. Симон не был против детей, но и не отговаривал Клавдию от абортов, не останавливал. А должен был. Рассказывала потом Георгию Клавдия.

Дверь не стали взламывать, в квартиру попали через окно. Клавдия начала икать и плакать, пару раз потеряла сознание в присутствии милиционера и врача, которые освидетельствовали покойника. Клавдия была пьяна, позднее раскаяние было на ее лице. Она единственная знала о внешней причине самоубийства Симона. Но до самого конца своего никогда, ничего и никому не рассказала о последнем, предсмертном разговоре с Симоном. Предпочитая хранить за собой косвенную вину в смерти Симона.

Случилась эта смерть в великий пост. Симон висел лицом к стене, входящие не видели его лица.

От самоубийства Симона Георгий прозрел. Навсегда. И встал на путь жертвенной жизни.

После похорон Симона Клавдия нашла предсмертную записку. После поминок, во время уборки. Даже не записку, а записанный словами душевный вопль. Поначалу никто не обратил внимания на комок бумаги в углу кладовой, никто не увидел. Скомканный лист в клетку, вырванный из тетради.

Твердый размашистый почерк, стремительное движение вглубь души. Речь, состоящая из сказуемых, глаголов и местоимений. Слова идут сплошняком, как в Торе и на первых порах в Евангелиях. Смысл плавает.

«уплываетчтотакоежизньзачемяживумаятакакямогнетлюбвисовсембольшетакнельзястрахбьетдушубольнезнаючтоделатьдальшенемогунемогунетнехочуусталневижувоньвременивокругклоповникмоидетипроститеменязавсеженатебяпрощаюнавсегдаухожуотвасгдежеистинагдецельжизнихолодноистрастнохочетсяпонятьчтодальшекакктомнескажетктотамдальшестоятьнельзяидтикаккуданезнаюстремлениенепреодолетьянемогуиспытываюстремлениевылезтиизсобственнойшкурымнеплоховсеничтожноскучнотупиквыйтинасвободухочусгораютесномочинетадовогоньвглазахмучитгосподипомогимнепростигосподидовстречиспасибогосподипростинамнашусомнительнуюсмертьизабвениетвоенеоставляйнасвпрошломпризовинасвновьвбудущее».

Клавдия ничего не поняла, она даже не поняла, что это предсмертное письмо Симона. Хотела бросить в печку. Передумала. Покрутила расправленный лист. Инстинктивно спрятала в коробку с письмами и бумагами Симона, которые потом окажутся в руках Георгия, когда он, встав после второго инсульта, возьмется за составление родословной.

Меня давит жизнь рода. Физически тяжело описывать жизнь рода. Меня мучают слова, пригибают к земле, не дают дышать, перехватывает дыхание. Нет сил. Чудовищно и ужасно.

Не знаю, как бы я жил, если бы они были прямыми или косвенными убийцами и человеконенавистниками. Но ведь и жизнь без Бога не менее ужасна. Два и даже три поколения рода отошли от Бога. Совсем. Они жили без Бога в сердце. Меня это мучает, наполняет страданием и болью. Маята.

Поколение Симона было уничтожено условиями в стране. Это поколение пережило революцию, массовое гражданское смертоубийство, послереволюционное насилие, как то – коллективизацию, индустриализацию, культ личности. Атмосфера в стране была удушающая. Достоинство человеческое подавлялось каждую минуту. Людей, подобных моему деду, загнали в угол, и даже не дали надежды, лишили всяких возможностей выражения своих сил. Свобода достигалась только в алкоголе, – эфемерная, дутая, но свобода.